Что-то в этих словах — неправда. Ясно, что: он просто не собирается со мной спорить. Что бы он там себе ни думал, ему легче отделаться от меня вежливой фразой.
— Впредь я буду с ним мягче, — говорит Неизвестный. — Обещаю.
Боли нет. Это странно — но боли нет. Значит, он и впрямь обещает.
— Меня зовут Ника. А вас? Как вас на самом деле зовут?
— Томас, — широко улыбается он и протягивает мне загорелую руку.
Я стою неподвижно. Я слушаю боль.
— Очень приятно, — смущенно бормочет он и неловко прячет руку в карман.
— Ви хайст ду? — говорю я.
— Томас… — Он игриво глядит на меня. — А вас на мякине не проведешь!.. — В слове «мякина» ударение он ставит на первом слоге. — О'кей. Меня зовут Генрих.
Я молча качаю головой.
Он совсем перестает улыбаться. Он смотрит внимательно, не мигая. У него красивые глаза. А вокруг них — нестертые блестки, такого цвета… как липовый мед на солнце. Одна блестка прилипла в уголке его глаза.
— Эрвин, — говорит он. — Меня зовут Эрвин.
— Теперь похоже на правду.
Он пожимает мне руку, потом той же рукой трет глаз. Тот, с золотой соринкой.
Мне отчего-то становится его жалко.
— Три к носу, — говорю я ему. — Если хочешь, чтоб вышла, три пальцем в направлении к носу.
6
…Их предки пришли с Южного полюса тьмы.
Они не имели права на Истину — и Истина ускользала от них. Самых талантливых в своих рядах они истребляли сами…
Им не был дан Разум — эта животворная искра, это умение возвращать любую вещь или сущность к ее духовной первопричине, освобождать тончайшую эссенцию сути из-под застывшей коросты конкретности.
Они были, остаются и будут человеко-зверьми, человеко-объектами, жалкими имитациями истинного Творения…
7
…Подбельский ждет меня снаружи, у выхода.
Он плохо выглядит. Немытые волосы торчат в стороны клочьями, как слипшиеся перья на боках у больного голубя. Глаза будто стали еще прозрачнее — они как вода, затянутая тончайшей ледяной пленкой. Он выглядит так, что хочется развернуться и уйти прочь. Вымыть руки с мылом и закутаться в шерстяной плед.
Он говорит:
— Я ничего от вас не добился. Никто не перешел грань — даже ты, моя лучшая куколка.
Он говорит мне:
— Времени больше нет.
Он говорит:
— Этот мультфильм — это послание. С другой стороны. От врага или от союзника. Я не знаю. Не понимаю. Я думал, ты сможешь понять. Я думал, ты сможешь принять все послание, но даже ты видела только обрывки…
Он говорит, если есть послание, значит, есть отправитель. Он говорит, что хочет закрыть интернат и отправиться искать отправителя. Он говорит, что я должна ехать с ним вместе. Что времени нет, что времени очень мало. Он говорит, у него есть кое-какие бумаги. Кое-какие записи. Доказательства. Документы. Его руки трясутся. Он протягивает мне конверт.
Он говорит:
— Ознакомься вот с этим, Ника.
Он говорит:
— Это поможет напасть на след.
Он говорит: представь, что ты секретный агент.
Он говорит: учти, за нами следят.
Я говорю:
— Вы действительно сумасшедший.
Ты сумасшедший.
Папа, ты сумасшедший.
Я прячу руки в карманы, чтобы не брать у него конверт. Я разворачиваюсь — чтобы идти обратно, к дельфинам.
Дельфины не врут.
Дельфины не сходят с ума.
Он кричит вслед:
— Так ты со мной едешь, Ника?
Я отвечаю:
— Нет.
Нет. Ответ отрицательный.
Я говорю:
— Ты псих. Что ты делал с нами все эти годы?
— Я давал вам надежду…
— Не ври.
Со стороны проспекта Нахимова доносятся нестройные визги:
— Севастополь-Крым-Россия! Севастополь-Крым-Россия!
Кто-то надсадно кашляет в громкоговоритель, харкает, кажется, в него же, сварливо сообщает, шо демонстрация заборонена и шо потрибен дозвил влади для проведения ходу. Кто-то орет самозабвенно, до рвотных позывов:
— Кацапи! Або весь Крим буде балакати на украинський, або балакати буде никому! Кацапи! Ваше мисце у Тамбовський губернии мисити грязюку и валятися п'яними попид тинном!
