руками безжизненно висело в полумраке за спиной командира.
Корпус машины потряс еще один удар.
— Еще мину «поймали», — послышался крик водителя.
— Как машина? — это командира интересовало больше всего.
— Пока тянет…
Это были последние слова водителя. Новый взрыв потряс БТР. Взвизгнув, разом умолкли оба двигателя. Водитель черным ребристым шлемом упал на Шиманского. Из кровавого месива изумленно смотрел на командира уже мертвый глаз.
Сержант оттолкнул тело убитого, попытался завести машину, увести ее из-под кинжального огня. Ухватился за обруч руля. И тут же понял, что все бесполезно — руль провернулся неестественно легко, было слышно, как где-то под днищем рассыпался подшипник.
— К машине!
Теперь нужно было срочно покинуть спасительную до сих пор броню, которая в одно мгновение превратилась в стенки гроба.
По тому, как сзади дохнуло горячим, но более свежим, чем прокисший пороховыми газами, воздухом, по тому, что громче загремела густая стрельба, стало ясно, что сзади раскрыли десантный люк. Шиманский не рискнул выбираться через верхний люк, начал пробираться в салон. По пути задел еще теплое тело пулеметчика. Оно откачнулось.
Под колеса их выбралось только четверо.
— Будем биться, ребята! Нас не оставят.
…Их и не оставили бы. Если бы знали, где они находятся, если бы знали, что они еще отбиваются, если бы знали, в каком колене проулочка их искать. Весь бой практически распался на такие вот отдельные очажки обороны, а пробившиеся нам на помощь подразделения просто собирали всех, кому посчастливилось оказаться у них на пути. Потому что сориентироваться в какофонии боя возможности просто не было…
Они вчетвером отбивались, пока хватило патронов. А душманы на рожон особенно не лезли, не высовывались, словно выжидали чего-то.
— В плен хотят взять! — догадался Шиманский. — В плен не сдаваться!
Для русского солдата плен всегда был позором. Но в данном случае не одна лишь моральная сторона заботила солдат. Это сегодня мы знаем, что отнюдь не всех пленных казнили лютой казнью. А тогда достоянием гласности становились другие случаи, когда советские солдаты подвергались нечеловеческим мукам лишь за то, что их кто-то неизвестно за что отправил воевать на чужую землю.
Надо сказать, Восток дело не только тонкое — это дело еще и утонченно жестокое. Вырезать живому человеку звезду на груди или на лбу, поотрубать руки и ноги, выпотрошить живот и набить его землей — не дай Бог кому бы то ни было такой смерти. Как-то под Кабулом по глупости в плен попали два десятка наших военных строителей. Душманы соорудили из них жуткую гирлянду — по очереди нанизывали солдат на длинный, остро отточенный металлический прут. Невозможно даже представить себе тот ужас, который испытывал последний человек, который видел, какая участь постигает его товарищей. И таких примеров можно приводить еще немало.
…Патроны таки кончились. И командир приказал:
— Всем застрелиться!
Они сползлись под колесами, обнялись. Попрощались. И каждый выстрелил в себя. Последним стрелялся командир отделения младший сержант Шиманский.
К ним пробились-таки. Бой к тому времени уже утих, трупы солдат лежали возле бронетранспортера — их вытащили душманы. Только тут гранатометчик Гиви Бачиашвили заметил, что у одного из них из раны чуть сочится живая кровь.
Фамилия того солдата была Теплюк. От него мы и узнали о последнем бое экипажа. Назову фамилии этих ребят: Шиманский, Сангов, Ткачук, Тешабаев, Толмачев. Много позже я случайно узнал, что в том же бою погиб танкист Михаил Адольфович Аразашвили — будем считать, что именно он вел свой танк впереди этого бронетранспортера.
…Спас нашу роту не Владислав Вологодский, не вертолетчики и не артиллеристы. Совершенно случайно к нам на выручку прорвался пропагандист нашего полка, Володька Кошелев. Я его не любил, не любил за браваду, за показную бесшабашную смелость, за то, что вечно лез, куда не надо… Но больше всего не любил я его за невероятную везучесть. Тут к бою готовишься, карты-приказы изучаешь… А он один, с небольшой группой солдат совершал такое, что не вписывалось ни в какие рамки. Рядом с ним практически никогда не было потерь. Солдаты его обожали, готовы были с ним идти в огонь и в воду… Как- то был случай, когда прямо рядом с ним шлепнулась минометная мина — и не взорвалась. Другой раз взорвалась, и его посекла, правда, несильно — так он пошел вечером в баню и там начал осколки пинцетом выковыривать из-под кожи.
Наверное, я ему даже завидовал. За везение его, за бесшабашность. За умение быть всегда там, где нужно. За то, в конце концов, что именно он написал известную «Эпитафию на могилу неизвестному солдату, павшему в Афганистане».
…Так вот, прорвался на выручку моей роте именно он. С того направления, где, казалось, наших просто не может оказаться. И умудрился приволочь прорву боеприпасов.
— Ну что, ты как? — из-под черных усов на сером грязном лице белели влажные зубы.
— Как видишь.
Он кивнул: вижу, мол.
— Прорываться нужно.
— Теперь патроны есть — прорвемся.
Сильно потрепанная рота теперь и в самом деле смогла бы прорваться. Боеприпасов подбросили, Володька привел группу таких же отчаянных чертей, как и сам. А кроме того, он знал последнюю информацию, где находятся наши, как обстановка складывается вокруг. Это очень плохо — во время боя не знать обстановки в целом. А по рации много ли узнаешь, да еще в таком бедламе?
…Короче говоря, мы прорвались. Уж о потерях умолчу. Но прорвались. И первым делом бросились к воде…
Потом я, размазав грязь по лицу, предстал пред ясны очи капитана Вологодского.
— Пошли, — кивнул он мне на штабную палатку. — Доложишь все подробно.
Мы, наверное, странно смотрелись рядом: он весь подтянутый, чистенький, сияющий белизной аккуратно подшитого подворотничка — и я, прокопченный, уставший, в пыли и в грязи, с пятнами засохшей крови на обмундировании, к счастью, чужой… Впрочем, почему к счастью — к счастью было бы вообще без крови.
— Пошли, — процедил я ему. — Но прежде чем мы туда пойдем, я тебе скажу, сволочь: когда вся эта бойня закончится, я подам официальный рапорт, что я тебя лично до боя предупреждал, чем все это закончится.
Вологодский такого не ожидал.
— Какой рапорт? — опешил он.
— Обыкновенный, на бумаге, — зло разъяснил я. — В трех экземплярах. По команде, в особый отдел и
