маленькой камерой, которую он купил за четверть доллара у своего друга. Он не был уверен, что она исправна, но все же эта фотография получилась. Если у нас когда-либо и были другие фотографии, то они затерялись во время переездов.
Однако даже на этой простой старой черно-белой, выцветшей фотографии с обтрепанными краями мама была такой хорошенькой, что было понятно, почему папа сразу же потерял от нее голову, хотя в то время ей было всего пятнадцать лет. На снимке она была с босыми ногами и выглядела такой свежей, невинной и милой, какую только и могла предложить природа.
У мамы и Джимми были одинаковые вьющиеся черные волосы и черные глаза, у обоих был бронзовый цвет лица и прекрасные белые зубы, что позволяло им улыбаться ослепительной улыбкой. У папы были темно-каштановые волосы, а мои были белокурыми. И на щеках у меня были веснушки. Ни у кого больше в нашей семье веснушек не было.
– А как же грабли и лопаты, которые мы купили для огорода? – спросил Джимми, стараясь скрыть малейшую надежду.
– У нас нет места, – отрезал папа.
«Бедный Джимми», – подумала я. Мама рассказывала, что он родился скрюченным, словно сжатый кулак, глаза его были плотно закрыты. Она говорила, что родила Джимми на ферме в Мерилэнде. Они только что прибыли туда и искали какую-нибудь работу, когда ее «работа» началась. Я родилась тоже в дороге. Родители надеялись произвести меня на свет в больнице, но были вынуждены оставить один город и отправиться в другой, где папе уже была обещана новая работа. Весь день и всю ночь они были в пути.
– Мы находились между нигде и никуда, и тут вдруг тебе неожиданно приспичило появиться на свет, – говорила мне мама. – Твой папа остановил грузовичок и сказал: «Ну, Салли Джин, давай опять». Я перелезла в кузов грузовика, где у нас были старые матрасы, и, когда взошло солнце, ты родилась. Я помню, как тогда пели птицы. Я смотрела на них, когда ты вступала в этот мир, Дон. Вот почему ты так прелестно поешь. Твоя бабушка всегда говорила, что то, на что смотрит женщина перед самыми родами, во время родов или сразу после родов, станет определяющим в характере будущего ребенка. Самое скверное, когда беременная женщина смотрит на мышь или крысу.
– А что тогда произойдет, мама? – спросила я, сгорая от любопытства.
– Ребенок будет ябедой и трусом.
Я так и села от изумления, когда она мне сказала все это. Мама унаследовала так много мудрости. Поэтому я много размышляла о ее семье, которую никогда не видела. Я хотела знать больше, но было трудно заставить маму и папу рассказывать об их жизни в ранние годы. Я полагаю, это потому, что они были болезненными и трудными.
Мы знали, что оба они выросли на маленьких фермах в Джорджии, где их родные с трудом перебивались, кое-как зарабатывая на нищенское существование на крохотных клочках земли. Оба они родились в больших семьях, которые жили в жалких развалюхах. В них не было места для новобрачных, очень молодой супружеской пары, уже ожидавшей появления на свет своего первенца. Так и началась история нашей семьи – с разъездов, которым до сих пор не было конца. Мы снова были в пути.
Мы с мамой собрали в картонку кухонную утварь, которую она хотела взять с собой, и папа погрузил ее в машину. Потом мама положила руку мне на плечо, и мы обе бросили последний взгляд на эту скромную маленькую кухню.
Джимми стоял в дверях и наблюдал. Его глаза превратились из озер печали в черные озера гнева, когда папа пришел нас поторопить. Джимми обвинял его в нашей цыганской жизни. Иногда мне казалось, что, может быть, он не был прав. Папа отличался от других людей – он был более непоседливым, более нервным. Я никогда не говорила этого, но я ненавидела, когда по дороге домой с работы, он останавливался у бара. Тогда он обычно возвращался домой в дурном настроении, становился у окна и смотрел в него, словно ожидая чего-то ужасного. Никто из нас не смел заговорить с ним, когда он пребывал в таком настроении.
– Ну, нам пора ехать, – сказал он, встав в дверях, его глаза стали еще холоднее, когда на секунду остановились на мне.
На какое-то мгновение я окаменела. Почему папа посмотрел на меня таким холодным взглядом? Словно он обвинял меня в том, что мы должны уехать.
Как только эта мысль пришла мне в голову, я отогнала ее прочь. Просто я дурочка! Папа никогда бы не обвинил меня ни в чем. Он любил меня. Он просто сходил с ума, потому что мама и я были такими нерасторопными и копушами. Будто прочитав мои мысли, мама неожиданно проговорила:
– Правильно.
Мы направились к двери, потому что обе знали, каким папа может быть непредсказуемым, если его голос становился таким напряженным от гнева. Никто из нас не хотел вызвать его ярость. Мы закрыли за собой дверь, точно так же, как до этого закрывали дюжины других.
На небе было всего несколько звезд. Я не любила беззвездных ночей. Эта была одной из таких ночей – холодная, темная, все окна в домах вокруг были черными. Ветер гнал по улице обрывок бумаги, где-то вдалеке лаяла собака. Послышалась сирена. «Наверное, кому-то было плохо, – подумала я, – какого-то беднягу везли в больнице, а может быть, это полиция гналась за преступниками».
– Ну же, едем, – поторопил нас папа, словно гнались за нами.
Джимми и я втиснулись на заднее сиденье вместе с картонками и чемоданами.
– Куда мы направляемся на этот раз? – спросил Джимми, не скрывая своего неудовольствия.
– В Ричмонд, – сказала мама.
– В Ричмонд! – воскликнули мы оба. Мы объездили всю Вирджинию, кажется, кроме Ричмонда.
– Да. Ваш папа получил там работу в гараже, и я уверена, что смогу найти себе работу горничной в одном из тамошних мотелей.
– Ричмонд, – пробормотал себе под нос Джимми. Большие города все еще пугали нас обоих.
Когда мы выехали из Грэнвилла и нас окружила темнота, к нам вернулась сонливость. Джимми и я закрыли глаза и заснули, приткнувшись друг к другу, как это делали уже много раз раньше.
