раскрытым ртом. Потом наваждение прошло, я принялся жадно хватать ртом ватное нечто, как будто всплыл с большой глубины. Но с возвращением дыхания я не испытал ничего подобного тому восторгу, что посетил меня в момент падения Пелены.
А потом я почувствовал, что мир изменился – исчезла его пронзительная озоновая свежеть, воздух сделался вновь чуточку тягучим и спертым. Нет, не спертым, а… закрытым. Так пахнет воздух в комнате, и так никогда не пахнет в открытом Океане – когда я ходил под парусом с учителем, или когда потом уехал на Ледяной континент, или когда мы с Кроликом плыли на остров Черепахи. У меня было много возможностей сравнить воздух нашего острова и других мест, что омываются синью. В «новом старом» воздухе я нашел что-то такое, домашнее, родное, узнаваемое… Хотя там, в Двойной башне, потемневшей и закопченной после недавнего пожара, был уже новый магистр, даровавший нашему миру (извините, всего лишь нашему острову) Пелену своего закона. Я все это чувствовал, как чувствовал каждый простой житель Альбы Магны, и уж тем более ощущали все уцелевшие силовики, и будто пьяный, шатаясь, я сошел вниз. Внизу я чуть не задохнулся – из большой комнаты несло смрадом разложившихся трупов. Опрометью я кинулся на улицу.
– Ты не ранен, парень? – Страж положил мне руку на плечо. – Не волнуйся, закон вновь нерушим…
Через минуту я куда-то бежал… Повсюду жители что-то тащили и разбирали. Громыхало железо: новые старые стражи убирали цепи, что прежде перегораживали улицы. На здоровенной телеге, которую тащил симпатичный рыжий с белым тяжеловоз, везли груды обгорелых досок и какой-то железный хлам. Все сновали, куда-то спешили, что-то перебирали.
И все были счастливы…
Так, во всяком случае, показалось. Люди делали вид, что хаос ушел навсегда, и верили, что теперь они будут жить, вычеркнув из памяти последние несколько дней, а если и вспоминать их, то лишь проклиная и открещиваясь, не сознавая при этом, что они отказываются от самих себя.
Мы уже добрались до квартала Макса, когда из бокового переулка нам наперерез вывалилась первая банда.
Эти шестеро парней сбились в стаю в тот момент, когда почувствовали, как окончательно ослабевает Пелена. До последней минуты они лишь точили зубы – готовили оружие, цепи, все, что можно пустить в ход в предстоящей охоте. И вот их час настал, они вывалились из своей норы, вмиг опьяневшие от незнакомого воздуха, вопя, размахивая цепями.
Первый хаос я помню. Но лишь как атмосферу, как вопли, крик, как чужую боль за мутным стеклом на моей «голубятне». Хаос номер два также прокатился мимо меня. Тогда я толком и не видел, что именно несет с собой хаос, – не видел, хотя представлял (вернее, полагал, что представляю). Только теперь воочию увидел я эти глаза-бельма, эти раскрытые в крике рты, эти поднятые в замахе руки. Поднятые, чтобы убивать. Но это был чужой хаос – их хаос, а не мой. Ибо хаос – это зеркало, в которое вы глядитесь и видите отражение своей сути. И у каждого зеркало свое. Этим парням, видимо, казалось, что хаос – это грабеж и убийства.
Ребятам не повезло – в том, что они напоролись на Мэй и Антона. Я даже не успел уловить, как все произошло, – вот компашка мчится, орет, визжит, рычит, машет руками, сверкает металл – обрезки труб и ножи. И вот они валятся вниз – кто раненый, кто мертвый.
Мэй поворачивается и смотрит на нас. По ее щеке стекает кровь. Чужая.
Я опускаю назад в карман комок белых кружев, так и не успев пустить своих червей в ход.
– Зачем? – спрашивает Ада. – Зачем было их убивать?
Ей никто не отвечает. Кровь растекается меж булыжниками мостовой. Я стараюсь не смотреть на лежащих. Но все же смотрю. Все мертвы.
Мы двигаемся дальше. Нам никто не мешает. Торговцы, из тех, кто до последнего не верил, что закон падет, второпях закрывают ставнями окна. Одну лавку уже грабят – без крови и смертоубийства, просто, подобно муравьям, поедающим мертвую тушку, растаскивают все: бутылки в первую очередь, потом остальное: мешки с мукой и крупой, копченья, соленья и в придачу уже детали самой лавки. Какой-то шустрый мужичок волочит украденный кассовый аппарат. Хозяин не вмешивается, он сидит у входа и смотрит остановившимся взглядом на грабителей. Возможно, уже после заката, осознав гибель своего дела, он сам, вооружившись цепью и ножом, примкнет к какой-нибудь банде.
Засмотревшись на эту сцену, я натыкаюсь на цепь, натянутую поперек улицы, и едва не падаю. Ада успевает подхватить меня под локоть и поддержать.
Поражаюсь в который раз: откуда берутся эти цепи, если натягивают их только в дни хаоса – то есть раз в пятнадцать-двадцать лет. Бывает, разумеется, и чаще. Но все равно – получается, их хранят годами, чтобы использовать всего несколько дней. Чтобы замкнуть в ловушке добычу, чтобы упиться грабежом как можно дольше…
Меня всегда удивляло, как после долгих лет спокойствия и послушания люди с легкостью хватаются за обрезки труб и ножи. Как будто их добропорядочность была чем-то вроде одежды, которую так легко сбросить, а потом снова надеть, не замечая кровавых пятен на обшлагах и подоле. Преступники и жертвы забывают о случившемся одинаково легко.
Но почему никто не пробовал в эти дни заняться чем-то иным? Или кто-то все же пробовал?
– Пятнадцать лет назад, – сказала Ада, – когда отец ушел искать Кайла, он оставил дверь открытой, только натянул покров из синевы. Я помню, как мы с мамой сидели в гостиной, дверь в прихожую была распахнута, и в свете лампы мы видели, как колебалось полотнище синевы на двери, вспухая под ударами чьих-то кулаков и ног. Часами полотнище гудело как барабан под ударами. Устав биться в открытую дверь, одна банда уходила, но тут же приходила другая. Потом третья… И так полотнище держалось почти сутки, пока отец не вернулся и не принес тело Кайла.
– Никто не умел создать автономную защиту из синевы подобной прочности, – заметил я. – Даже Леонардо.
– Но отец смог.
Я не стал возражать. Но был уверен, что там была не только синева. Допустим, если прошить моими кружевами мой же покров из синьки, он простоит даже дольше суток. И разрушить его – причем мгновенно – могу только я.
Возможно, Граф сделал нечто подобное. Но что именно – не сказал никому. Разве что… остались записи в его архиве.
– Ты нашла объяснение в бумагах отца? – закинул я удочку.
– Хочешь купить меня задешево? – усмехнулась Ада.
– Тогда зачем ты мне об этом рассказала?
– Чтобы немного тебя помучить.
Наш спор прекратился – просто потому, что мы стали карабкаться по узкой улочке к дому Макса. Переулок был пустынен, ставни закрыты. Наивные… Впрочем, кое-где это может сработать. Если домики бедные, семьи многолюдные, туда вряд ли сунутся в первые дни. Есть шанс, что новый магистр быстро захватит башню, и новые законы вступят в силу, тогда большинство домов уцелеет.
Дверь Максова дома была открыта, на пороге стоял поэт. Волосы его торчали дыбом, глаза блуждали. Один глаз был подбит, а на лбу вспухала здоровенная шишка. Интересно, кто его так разукрасил? Неужели на Максову нору напали?! Или ребята так классно поболели за своих кумиров!
– Син! – заорал он, увидев меня. – Почему так долго?!
– Почему дверь открыта, Ланс? – ответил я вопросом на вопрос. – Или Макс тебе не сказал, что после падения Пелены надо сидеть тихо и не высовывать носа за порог?
– Закон пал! – поведал мне он. – Вечность… Свобода… Свобода… Вечность…
На счет вечности – это он сильно ошибался. Максимум неделя. Иначе нам всем вечная синь и вечный покой.
– Я пьян без вина, – бормотал Ланселот. – Да что там пьян… я понял наконец, что равен теперь Архитектору.
«В чем это равен?» – хотел спросить я, но не спросил.
