громко запели у костра новую песню.
— Выдумал... — прошептал Шурка. — Эрка, скажи, ты умеешь хранить тайны?
— Конечно, — с готовностью ответила Эра.
— Дай слово, что не расскажешь никому... Даже под пыткой!
— Честное комсомольское! — Она смотрела в Шуркины глаза прямо и искренне.
Шурка вытащил из-под ковбойки завернутую в целлофан тетрадь.
— Это дневник. Его вел во время похода комиссар Григорий Брускин. — Шурка осторожно переворачивал ветхие странички. — Вот! Они здесь были! Именно здесь, в Мертвом городе. Видишь? “23 февр. 1923 года. Мертвый город. Сегодня самый счастливый день в моей жизни. Только не знаю, поймет ли меня Новиков...”
— А кто такой Новиков? — шепотом спросила Эра.
— Не знаю. Пока не знаю. Но он здесь часто упоминается. И еще — Наталья. Мне кажется, он ее любил.
— Новиков?
— Брускин. А может, и Новиков... А вот смотри: “Сталин — это Ленин в Индии”. Что это значит? Я не понимаю! А вот даже рисунок.
Во всю страницу было нарисовано развевающееся красное знамя.
— “31 декабря 1925 года. Они нас не замечают. Теперь заметят”.
Эра завороженно переворачивала страницы и остановилась еще на одном рисунке.
— А это что?
— Понятия не имею...
— А я знаю. Это женщина, — уверенно сказала Эра.
— Женщина?
— Да. Голая и к тому же беременная. На девятом месяце наверняка, видишь, живот какой большой? Ой, Шурка, как интересно! У меня мурашки по спине бегут. Давай покажем Олегу Януариевичу!
Шурка испуганно закрыл тетрадь.
— Ни в коем случае! Он узнает это вместе со всеми!
— С кем со всеми?
— Со всей нашей страной... Со всем народом... Со всем человечеством!
Песня у костра кончилась.
— Муромцев! — закричали оттуда. — Му! Ром! Цев!
Шурка посмотрел на Эру, взял ее за руку.
— Слушай, Эрка, ты можешь спрятать его у себя? Но чтобы никто-никто!
— Конечно, — искренне и уверенно ответила Эра...
...Кавалеристы вольготно расселись и улеглись на зеленой траве под цветущими персиковыми деревьями. Курили, болтали, смеялись, смотрели в голубое небо. Под одним из деревьев расположилась Наталья. Ее ноги были укрыты красным знаменем с названием корпуса. Золотыми нитками она прибавляла к нему имя Ленина.
За накрытым кумачом столом сидел Брускин. Рядом стояли дед и внук Государевы, похожие друг на друга, благообразные. Дед держал в руках желтые пергаментные листы. Брускин улыбнулся ему и кивнул.
— “Се написах свое грешное хожение за три моря, — торжественно и протяжно, как на церковной службе, стал читать дед Государев. — Поидох от Спаса святаго златоверхаго и се его милостью, от государя своего от великаго князя Михаила Борисовича Тверьскаго и от владыки Генадья Тверьскаго и Бориса Захарьича и поидох вниз Волгою и приидох в Монастырь Колязин ко святеи Троицы живоначальной и к святым мученикам Борису и Глебу; и у игумена благословив у Макарья и у святыя братьи”.
— Чего-то ты буровишь, Тимофеич, вроде по-нашему, а непонятно! — крикнул Новиков недовольно.
— Ты про Индию давай, не в церкви, слава богу, — поддержал Ивана комэск Колобков.
— Тише, товарищи, сейчас будет перевод, — объяснил Брускин.
И, заглядывая в лист, волнуясь, стал переводить Государев-внук...
...Была ночь. Шурка и тот подросток-индиец быстро шли вдоль берега к скалам. В руке подростка была Шуркина “Спидола” и гремела на всю громкость американским рок-н-роллом. Шурка светил себе под ноги фонариком-“жучком”. Индиец выключил приемник и повернулся.
— He had a dog. Black dog[3], — сообщил он важно.
Шурка кивнул...
... — “И есть тут Индийская страна, и люди все нагие: голова не покрыта, груди голы, волосы в одну косу плетены. Все ходят брюхаты, детей родят каждый год, и детей у них много. Мужи и жены все нагие и все черные. В Индийской земле гости останавливаются на подворьях, и кушанья для них варят государыни и спят с гостями...”
Государев-внук замолк вдруг и покраснел как маков цвет. Слушающим же, наоборот, понравилось, зашумели кавалеристы, загоготали, хлопая друг друга по плечам. Новиков крутил усы и посматривал на Наталью. Она же продолжала вышивать, делая вид, что ничегошеньки не слышит. Брускин кинул на нее смущенный взгляд и нахмурился.
— Тише, товарищи! — потребовал он строго. — Не забывайте, что писал это человек темный, отсталый, несознательный! И когда писал — пятьсот лет назад!..
...Подросток-индиец остановился у небольшого отверстия в скале и указал на него пальцем:
— Here.
— Хи ливд хиа? — спросил Шурка недоверчиво.
— Yes[4].
Шурка двинулся к отверстию, но индиец преградил путь.
— Watch[5], — напомнил он.
— Ах да, извини, сорри. Плиз... — смутился Шурка, торопливо снял с руки и отдал свои часы...
...Кавалеристы слушали в молчании, некоторые даже открыв рот.
— “Есть в том Аянде птица гукук, летает ночью и кричит “кук-кук”, на которую хоромину она сядет, то тот человек умрет; а кто захочет ее убить, тогда у нее изо рта огонь выйдет. Обезьяны живут в лесу, и есть у них князь обезьянский, ходит со своей ратью. И если их кто тронет, тогда они жалуются князю своему и они, напав на город, дворы разрушают и людей побивают”.
— Это что ж, мы с обезьянами там воевать будем? — удивленно и растерянно высказался один из слушателей.
— Не с обезьянами, а с англичанами, голова два уха, — поправил другой.
...Согнувшись, Шурка стоял посреди небольшой пещеры. Напряженно гудел “жучок” в его руке. У стены был устроен топчан из камней и кучи высохших водорослей. Столом и стулом обитателю пещеры служили плоские камни. У другой стены был выложен из камней очаг — над ним в скале сквозило отверстие. Над топчаном углем были отмечены палочками прожитые здесь дни. Шурка опустился на колени, стал шарить рукой по полу, но ничего не нашел. Тогда он подполз к очагу, запустил ладонь в кучу пепла и обнаружил в нем маленький бумажный комок. Шурка осторожно развернул его. Это была вырезанная из газеты фотография Мавзолея Ленина. Но вместо имени вождя кто-то накорябал на нем карандашом — “ШИШКИН”.
— “...И в том Джумере хан взял у меня жеребца. Узнав, что я не мусульманин, а русский, он сказал: “И жеребца отдам, и тысячу золотых дам, только прими веру нашу Мухаммедову, если не примешь нашей магометанской веры, то и жеребца возьму, и тысячу золотых с твоей головы возьму”. И учинил мне срок 4 дня, в пост Богородицы на Спасов день. И Господь Бог смилостивился на свой честной праздник, не оставил своей милости от меня, грешного, и не повелел мне погибнуть в Джумере с нечестивыми. В канун Спасова дня приехал хорасанец Ходжа Мухаммед, и я бил ему челом, чтобы попросил обо мне. И он ездил к
