ничего не было. Бандурко отыскал рюмку. В том самом желтом, подобном алтарю и неимоверно грязном буфете. Он налил чуточку, церемонно выпил за здоровье Старика, налил больше половины и подал ему. Дед выпил и вернул рюмку. Когда мы уже садились за стол, Старик сказал:
– В чугуне картошка. Пусть возьмут.
Мы стали уминать бекон с картошкой. Это было вкусно. Заварили чаю. Все было в буфете. Разрешения мы не спрашивали. После второй рюмки Старик захотел кофе и показал, где сахар.
– Понимаете, мы сошли с трассы, хотели сократить путь, и тут как раз ваше хозяйство…
– Так я ж не интересуюсь. – Старик прихлебывал кофе и смотрел на экран.
– Мы шли на Гардлицу.
– Автобус есть. Утром.
– А откуда?
– Из Шкляр.
– Это далеко?
– Километров пять будет, а то и больше. Надо спуститься в деревню, пройти через нее до асфальта, а асфальтом еще километра два.
Бандурко налил Старику вне очереди. Старик опрокинул и вытер рот рукавом тиковой блузы. Водку он любил. Впервые он открыто смотрел на нас. Смотрел долго и бездумно.
– А чего ходите в такие холода?
– Туризм. – Василь получал удовольствие, строя из себя дурака. – Для удовольствия.
– Для удовольствия человек лежит под периной. И яйца себе почесывает.
– Понимаете, разные бывают удовольствия.
– Ну да. Одному яйца чесать, а другому – когда себе яйца отморозит.
– Мы студенты. Знаете, когда все время сидишь, нужно иногда подвигаться.
– Студенты, как же. Студенты сейчас не ходят. Под праздники ходили. А сейчас у них нет каникул.
Ничего не получалось. Все это видели, кроме Бандурко. Костек протянул под столом ногу, чтобы пнуть, но не смог до него дотянуться.
– А нам дали. Мы добились. Сейчас хорошо, никаких толп нету.
– А когда тут толпы-то были? Разве что до войны.
– А вы здесь с довоенных времен?
Но, видать, алкоголь в Старике уже выгорел. Он замолчал. Его опять затянуло мельтешение картинок. Он наклонился, оперся локтями на колени и, словно лыжник в снежную пыль, нырнул в вихрь реклам, известий, в гон всех тех бедолаг, которым выделили, отрезали ломтик, тоненькую облаточку электронной амброзии, три секунды существования на экране и крошку бессмертия, без признаков даже тления, без распада требухи и сердец. Старик смотрел, как они ревут, как теснят друг друга, потому что как раз шли последние известия, великий национальный период спаривания, самцы, представленные по грудь или по пояс, приманивали к себе всех вместе и каждого в отдельности, одни дискантом, другие взревывая, а самки давали им слово. Осень в конце зимы, вечная осень, шорох страниц, камер, точь-в-точь как шорох листьев, а в конце появился Первый Олень и тоже что-то проблеял, пробурчал, а я, невзирая на весь этот сверхъестественный блеск, не мог отделаться от воспоминания об его эластичных в складочку трусах василькового цвета, которые ослепили меня на каком-то снимке, где он был представлен в камышах с удочкой в руке.
Старик вновь обрел дар речи:
– А этот большой ловкач. Всех уеб. – В его голосе прорезалось какое-то ожесточенное, мстительное удивление. – Но Божья Матерь – это Божья Матерь. Сам Папа ему ее освятил.
Малыш беспокойно вертелся, а потом шепнул мне:
– Болеть начало.
Костек и Василь спрятались в телевидение: уж чем-чем, а способностью дарить забвение оно обладает в полной мере.
С кого началось это колыхание? Пожалуй, со Старика, который положил ногу на ногу, забил в свою одностволку очередную половинку сигареты и сообщил тулову монотонный ритм сиротской болезни. Бандурко вновь налил ему вне очереди, то ли из любопытства, то ли назло нам, потому что мы хотели напиться. А когда на экране опять что-то сменилось, когда кто-то заговорил о Чехословакии, а потом о Словакии и несколько раз повторил «Словакия», Старик, поставив рюмку рядом с резиновым сапогом, проскрипел на какой-то универсальный мотивчик: «Добры ксюндз Тисо[21] жидов ладне висал[22]», – и, довольный, закончил прозой:
– В войну-то мне всего десять лет было, но я помню, как у нас это один слепой гармонист пел.
– А что еще вы помните?
– Все. Как немцы нас гоняли снег сгребать с шоссе. Под автоматами. Главное, поляков. Но и русинов тоже.
– А русинов много было? – У Бандурко опять прорезалась страсть к интервьюированию.
– Много. Наших куда меньше. После войны они в Россию поехали. Колокол с церкви взяли, хоругви, все. Думали, в русский рай едут. – Он хотел засмеяться, но закашлял серым дымом. – Остальных наша армия свезла. На западные земли в сорок седьмом. Ебать их в рот. Русский, русин, все одно. Мне их не жалко. А немцы – это были господа. Смотреть приятно. Сапоги, мундиры с иголочки. А как пришли русские, так кур в чугуне вместе с перьями варили. Нищие, чего там говорить.
– А евреи? – Бандурко явно искушал Старика.
Но он уже и сам погрузился в прошлое, тонул в своих мыслях и, покачиваясь взад и вперед, падал на самое дно памяти.
– Господа, господа, большие господа. Гитлер, так это был прямо как какой царь. Как Ирод, такой он был царь, что захотел, и полнарода поубивал. Гитлер половину еврейского народа поубивал и, кабы не русские, загубил бы и вторую половину, и тогда был бы мир на земле людям доброй воли. Десять лет мне было, но я помню, как их погнали под Пархачу гору в тот яр, где дьявол являлся, и всех в ямы закопали. Из Шкляр, из Хучиска, из Толоков. Мы потом ходили туда собирать гильзы. Дьявол там являлся. Мы видели его. Весь черный, харя черная. Мы раз туда пошли, а он в кустах сидел, ну мы и стали креститься, так он удрал в орешник, что над тем яром растет. Старики говорили, что он туда ходит евреев после смерти терзать, выкапывает их и терзает, потому что евреи не умирают, и только дьявол их во веки веков мучит. Мы тогда и гильз-то не набрали. Разве что по одной. Худо было, когда они оказывались в ежевике. Вот тогда он и вышел, весь черный, но испугался крестного знамения и убежал. А мы тоже вниз по тому оврагу, бежать трудно было, потому как глина свежая, только чуть листьями прикрыта, кое-как набросанными. Один потом говорил, что из той глины рука с золотым кольцом вылезла, и все подговаривал опять туда пойти, только все боялись. Может, кто с ним и пошел, а я нет, потому что они вовсе не умирают и могут откопаться, если дьявол их плохо сторожит, снова выйти на землю и вредить людям. Но немцы, видать, про то знали, потому как сперва в том овраге неделю целую караулы стояли с автоматами, а мы туда пошли, когда они уже не стояли. Может, договорились с дьяволом, что теперь он будет стоять караулом. Черный был, черный как смола, и харя черная как уголь, а в руке он кочергу держал, но знака святого креста испугался и убежал. Слышно было, как он удирает через орешник, только ветки сухие трещали, а мы низом по глине, а она нас за ноги хватает, а может, евреи нас хватали, чтобы под землю затащить и пить кровь, так нам старики говорили, что они кровь пьют, как нетопыри, поймают и пьют, и кабы не русский, то в мире раз и навсегда был бы покой во имя Отца и Сына, раз и навсегда покой, но русский оказался сильней, даже татары были под ним, скакали на маленьких таких конях, жрали сырое мясо, и у всех по две пары часов на каждой руке. Но тут они пробыли недолго, день всего, пошли дальше, на Гардлицу, ничего в деревне не наделали, потому как русские офицеры за ними следили, торопились они немцев гнать, хотя те были большие господа, свет таких не видел, сапоги, мундиры с иголочки, черные, серебряные…
И тут я обратил внимание, что Малыш, морщась от боли, встает и выходит из-за стола. Прижав локоть к боку, он подошел к Старику и не сильно, но и не слабо ударил его два раза по лицу. В точности как санитар или как мужчина женщину, когда до той не доходят слова утешения или успокоения.
И все в один миг стихло и замерло. Только телевизор притворялся, будто ничего не случилось. Демонстрировал аэродинамическое тело, чем-то там намазанное. Малыш вернулся на свое место. Старик еще продолжал покачиваться, но уже не так сильно, точь-в-точь как собачки-амулеты на заднем стекле,
