– Давай? Чего ждать, пока остынет.
– Давай. И дай мне твоего «Кэмела», а то мы накупили какого-то говна.
Голову даю на отсечение, что в этот момент Василь послал Гонсеру свою неподвижную улыбку, в которой принимала участие одна только верхняя губа, приоткрывающая ряд ровных желтоватых зубов. С непривычки улыбка эта здорово действовала.
– Да, погибнешь в лесу, а мы тебя отыщем. Или сам отыщешься. Что-нибудь в этом роде.
– Хоть бы погода переменилась. Выглянуло бы солнце. Тогда можно было бы сходить куда-нибудь в поход. Ты говорил, что мы будем ходить в походы.
– Походим, Гонсерик, еще как походим, и независимо от погоды. А сейчас самое лучшее – это завалиться баиньки.
Я подождал, когда закончится возня, все улягутся, потом дождался, когда их дыхание станет ровным и спокойным, и только после этого высунул голову, а потом и вылез из спальника, нашел спирт и «Кэмел». Снова залез в спальник. Сделал большой глоток спирта, от которого у меня перехватило дыхание, закурил, положил под голову буковое полешко и опять залег. Гонсер спал, свернувшись клубочком, и его волосы смахивали на ком ваты, вылезший из драного одеяла, в которое он завернулся. Бандурко и Малыш спали по ту сторону костра. Их заслонял огонь.
Выходит, мы были партизанским отрядом под командой Василя Бандурко. Мужики за тридцать, обремененные потомством и частично женатые. Жена Гонсера в это время, вероятней всего, усаживалась перед телевизором, чтобы посмотреть «ньюсы» с востока и с юга: на обремененных семьями мужиков за тридцать. Смотрела, как они плашмя падают на землю и ползут среди развалин, а маленькие облачка пыли отмечают места попадания пуль калибра 7,62 в стены домов либо в плиты тротуара. Из мешков течет песок, из-под шлемов струится пот. Или на то, как те же самые мужики медленно идут среди руин, перешагивая через обломки и трупы. «Калашниковы» они держат одной рукой, стволом вверх. Почти все они темноволосые, словно смерть и озверение обходят блондинов стороной, словно блондины – это какая-то ангельская раса, населяющая те регионы земли, в которых умирают не перед экраном, те места, где царят тишина, антисептика и стыдливость. Жена Гонсера – тридцатилетняя блондинка с ногами средней длины и чувствительным сердцем, а потому ненависть ее ужасает. Когда солдаты уйдут, когда серьезные типы в костюмах подтянут манжеты и умоют руки, она отправится в отделанную светлой сосною кухню, где стоит посуда и всевозможные агрегаты из красного, желтого, черного пластика, и приготовит себе ужин: ломтик хлеба, сладкий красный перец, молоко, возможно, какой-нибудь сок. Потом возвратится в комнату, поставит все это на низкий столик со столешницей из дымчатого стекла и сядет, подогнув ноги, в глубокое кресло; под разошедшимися полами вишневого халата тонкая прямая линия между стиснутыми бедрами идет от белых круглых колен и теряется в тени подбрюшья, но сегодня ничего уже не произойдет, так что остается только книга: «Визионер из Кентукки», «Организм и оргазм», «Оздоровляющий самомассаж», «Тайны тибетских лам». Однако после нескольких страниц она откладывает каждую, выходит в кухню, приносит пачку соленых орешков и щелкает пультом, чтобы посмотреть, что там слышно у Дайси и Рика. Когда серия кончается, она идет в ванную, возвращается, залезает под одеяло – спать, а радио передает беседу о разбитых сердцах, и худой шаман эфира выбрасывает из себя сотни слов, забывая, что исповедники вообще-то молчат.
Итак, мы – партизанский отряд под командованием Василя Бандурко, хотя Гонсер, наверное, предпочел бы, чтобы командовала его жена.
– Послушай, ничего особенного, мы просто сбежим на недельку-другую. Я знаю такое место, что, если кто-то и вздумает нас искать, все равно ни за что не найдет. Спрячемся среди лесов, в горах, будет темно, холодно и пустынно. Нам придется добывать себе жратву. Там до ближайшего магазина километров десять, но в ближайший ходить нам будет нельзя.
Он шел чуть позади меня, и мне приходилось наклоняться, чтобы его слова попадали мне в уши. Было пять, происходило это на Маршалковской сразу за площадью Конституции, поэтому идти рядом не получалось. Вот он и бежал, наклонившись чуть вперед, и кричал мне про то, что задумал. Я вылез на Спасителя из «девятнадцатого» и увидел, как он выходит из-за колонн гастронома и устремляется в мою сторону, словно управляемый слепой снаряд. У меня даже не осталось времени удивиться.
– Не смейся, не смейся. Это вопрос инстинкта и веры. Убедить тебя я ничем не могу, у меня просто нет никаких рациональных аргументов. Ну на что ты сейчас способен? А через год, через два? Живешь, как клошар, и твердишь себе: так устроен мир. Потому что живешь ты, как клошар, и сам знаешь это, только помойка у тебя чуточку получше и голод твой другого свойства. Уцепился за эту газету, где ты по- настоящему никому не нужен, и впариваешь туда всякую фигню про то, как русский откусил ухо чеченцу, кашубы после бурного голосования выбрали самую красивую задницу, а продавец дырявит гондоны, потому что Господь Бог избрал его для борьбы со злом…
Он лавировал, как на слаломных лыжах, и говорил, говорил. Его серо-зеленое длинное пальто развевалось и задевало прохожих.
– …чем отличается то говно от этой улицы? – И он бросил взгляд вдоль Маршалковской, уставленной ларьками, столами, раскладушками, выстеленной нищими и покойниками в адидасах. – Мое сердце огромно, и я люблю все эти морды, мое сердце огромно, потому что вместо ненависти оно переполнено презрением и любовью. И я плачу, потому что и мы встанем в эту очередь, которая никогда и нигде не кончится, ведь конец света – это выдумка, и апокалипсис тоже выдумка, а если он и наступит, то эти скоты его даже и не заметят, голод их не коснется, так как они будут пожирать друг друга, пока предпоследний не схавает последнего… пока земля не остановится и не стряхнет с себя всех этих паразитов. Вспомни, как мы тут ходили десять лет назад, пьяные, измученные и одинокие, вспомни, как я выволок тебя из «Сюрприза», нет, этого ты помнить не можешь, из «Сюрприза», которого больше нет, приволок на себе на стоянку такси, а там было пусто, темно, дул ветер, и я затащил тебя во двор около кино и стал ждать, когда ты очухаешься. Мы были бедные, серые, отравленные дешевым алкоголем, но мы были способны найти все места, которых сейчас нет. И все вокруг были такими же, отравленными, бедными, но мы могли… даже не знаю… мы могли все…
И тут я ему сказал, что иду к Малышу, и предложил пойти со мной и напиться, но он только махнул рукой и двинул, вжав голову в плечи, в провал подземного перехода; кто-то толкнул его, но, похоже, он даже не обратил на это внимания.
7
Ночью ветер прекратился. Когда утром Гонсер толкнул дверь, его фигура исчезла во вливавшемся свете.
– Парни! Вставайте и посмотрите!
Между зеленью ближних елей сияла чистейшая лазурь, а в хижину врывались косые солнечные лучи, и мы увидели пляшущие в стылом воздухе нашего шалаша пылинки. Ну прямо как в июльский день. Малыш лежал отвернувшись, и на фоне его спины сидящий Василь в черном свитере выглядел маленьким и каким- то беспомощным. Он тер покрасневшие глаза. Ветер, дым, а теперь свет – похоже, ему никогда не избавиться от конъюнктивита.
– А это тоже осталось от гуралей![5] – крикнул Гонсер, размахивая погнутой закопченной сковородкой. Мы еще только выбирались из своих лежбищ, а в хижине уже горел огонь, на трофейной сковородке скворчало сало, над водой в котелке поднимался пар.
– Кофе будет через пять минут!
Гонсер был истинный харцер.[6] Кому-то нужно им быть. Василь сидел на корточках у огня и бездумно грел руки. Малыш вышел, и я последовал за ним: не переношу этого харцерского громогласного ликования.
Было тепло. Прямо как в марте. Наверху, над нами, на стволах буков играли серебристые отблески. На склоне за рекой ярусами высились пихты, лишь иногда просвечивали ели, и только на самом верху на фоне неба чуть вырисовывались черные обнаженные кроны. Долина была совершенно плоская, кое-где на ней росли купы кустарника и одичавшие, мохнатые от мха яблони. Мы обогнули хижину и двинули в сторону реки, а потом пошли вверх по течению, пока не оказались перед глубоким многометровым обрывом, преградившим нам дорогу. Река завладела узкой полоской земли и прижалась к вертикальной стене из огромных скальных глыб. Из трещин вырастали тонкие побеги грабов. Несколькими метрами дальше виднелось нечто наподобие тропки – узенькая полка, прилепившаяся к стене. Сейчас вода в реке была темно-зеленая и прозрачная. Большущие вырванные из стены глыбы образовали небольшой водопад.
