других, установили день и время встречи, и она дала тебе адрес Пола.
Затем встала и протянула руку.
— После нашей встречи мы с вами снова встретимся и все обсудим, — сказал ты.
Она кивнула, продолжая держать твою руку:
— Ты хороший мальчик, Уилли Сидни, и у тебя доброе сердце. Если я не говорю сыну, кто его отец, то это не потому, что я этого стыжусь. — Она улыбнулась сквозь слезы. — Если бы не ты, у меня не было бы Пола, а он — это все, что у меня есть.
После ее ухода ты должен был принять посетителей, которые уже ждали в приемной; им еще долго пришлось ждать, пока ты расхаживал по кабинету и стоял у окна. Это был действительно голос из прошлого, которое с годами стало казаться таким тоскливым и однообразным, что, если бы и будущее обещало быть таким же, следовало бы давно уже умереть. Итак, ты отец, у тебя есть сын. Ты не испытал от этого никакого особого волнения, больше того, еще не видев его, ты испытывал к нему легкую антипатию. Но в этом факте было нечто реальное, нечто такое, что можно было попробовать на зуб, нечто близкое тебе, без отвратительного привкуса фантома с его пустотой и никчемностью, который каким-то образом вкрадывался во все твои отношения с людьми и вещами.
Сын, которому уже двадцать четыре года! И он хочет стать скульптором. Тебе было чертовски приятно, что Пол не мечтает начать деловую карьеру. Это открывало множество возможностей, которые ты теперь рассматривал с острым наслаждением. Можно было уйти от Эрмы и поселиться с Полом где-нибудь в деревне, в Гринвич-Виллидж. Эрме ведь все равно — или нет? Или ты мог бросить все, включая осточертевший офис, уехать с Полом за границу и там поселиться. Вероятно, именно этого и хотел Пол. У тебя достаточно для этого денег, конечно, не столько, чтобы прожить в Европе всю жизнь, но достаточно. А можно и не бросать все; ты можешь сказать Эрме, что нашел себе юного протеже, обещающего молодого скульптора, и что хочешь, чтобы он жил с тобой. В доме полно места. Наверняка в Нью-Йорке можно найти таких же превосходных учителей, как и в Европе. Эрма не станет возражать, она всегда была безразлична к такого рода вещам.
Неожиданный поворот мыслей заставил тебя остановиться и громко, от всей души расхохотаться. Нет, конечно, Эрма не станет возражать. Тебе доставило странное удовольствие произнести вслух эти слова; ты не можешь пригласить своего сына жить с тобой и твоей женой, потому что она наверняка соблазнит его!
Наконец ты позвонил мисс Мэлоу и сказал, что готов к приему посетителей.
Через два дня ты встретился с ним. Он стоял в вестибюле клуба, неуверенный, держа шляпу в руке, когда служащий подошел к нему.
— Мистер Дэвис? Я мистер Сидни.
Позже, сидя в столовой за тарелкой супа, ты внимательно изучал его. Он был довольно бедно одет. Его руки, большие, сильные и не очень чистые, торчали из слишком коротких рукавов пиджака. У него были темные волосы и глаза, а на широком лице как-то кучно располагались крупный нос и большой рот, как будто еще не решили, какое место им занять. Он совершенно не походил на миссис Дэвис; ты решил, что он действительно чем-то напоминает тебя, особенно телосложением.
— Какой вкусный суп, — заметил он.
У него был чуть хрипловатый, приятный и вовсе не застенчивый голос.
Теперь, когда он сидел напротив тебя и тебе уже не нужно было стараться представить его себе, ты радовался, что ничего не сказал Эрме и оставил при себе все эти глупые планы. Ты все с большей охотой склонялся к тому, чтобы признать свое отцовство как статистический факт, почему-то само по себе его присутствие здесь устанавливало это; и в то же время оно умаляло чувство близости, которое ты себе вообразил. Наблюдая за его разговором и манерой есть, ты почувствовал, как он отдаляется, целиком очерченный своим собственным, чуждым тебе кругом.
Твоя мать сказала, что ты хочешь учиться за границей, — заметил ты.
— Да, сэр, очень хочу. Это очень важно.
Он лишь во второй раз с первых минут вашей встречи сказал тебе: «Да, сэр».
— А там лучшие учителя, чем у нас, в Нью-Йорке?
Он объяснил, что дело не только в учителях. А в атмосфере, традициях, возможности видеть воочию работы великих мастеров. Он долго говорил об этом, страстно и откровенно, но со скрытой нервозностью, которая выдавала глубину и неистовость его желания. Ты размышлял, что в его возрасте ты не мог с такой же ясностью и умом говорить о своем желании писать, — мог ли ты сейчас, вот в чем вопрос. В этом мальчике также чувствовалась целеустремленность, скрытая самоуверенность, которую — ты улыбнулся — которую он точно унаследовал не от своего отца.
— Полагаю, ты мог бы там прожить на три тысячи в год.
— Даже меньше, — живо откликнулся он. — Наверняка меньше! Я бы сказал, хватило бы и двух тысяч. Это значит по сорок долларов в неделю. — Если действительно есть шанс, что вы сможете помочь мне уехать, — несколько смущенно продолжал он, — вы, конечно, пожелаете знать, заслуживаю ли я этого. У меня не так много работ, несколько статуэток и две или три группы, но вы можете прийти посмотреть на них… Я сказал маме, естественно, вы захотите на них взглянуть.
Ты ответил, что хотел бы посмотреть его работы, но не компетентен судить о них.
Видимо, решение ты уже принял, потому что в то время, как он продолжал говорить о своем ремесле и технических трудностях, ты почти не слушал. Ты думал о том, что три тысячи в год — разумеется, это должны быть три, а не две тысячи, — для тебя не проблема. Половину того, что ты откладываешь из зарплаты, каждый год можно добавлять к сбережениям. Семнадцать тысяч — это не так плохо. А может, тебе и не придется этого делать. Может, ты просто немного сократишь свои расходы, это даже лучше, Эрма определенно вложила бы половину, если бы ты захотел попросить ее, или даже всю сумму. Но ты чуть ли не с отвращением сразу отверг эту мысль. Ты хотел это сделать сам, ведь он был твоим сыном!
К концу вашей встречи ты практически дал ему обещание помочь и договорился о посещении его студии на следующий день.
Собственно, это была не студия, а маленькая комнатка с альковом на самом верхнем этаже старого дома, расположенного на одной из мрачных улиц к западу от Седьмой авеню, ниже Четырнадцатой улицы. Очевидно, он здесь работал, спал и даже обедал; занавеска из разрисованного холста скрывала старую ржавую плиту и маленькую раковину. По всей комнате были расставлены глиняные и гипсовые фигурки; выделялись бронзовый бюст девушки и две скульптурные группы из мрамора. Одна, довольно большая, изображала рабочих, поднимавших тяжелую балку. Группа была весьма интересной и впечатляла.
— Я работал над ней почти два года, — сказал Пол, — и все не так. Вот, посмотрите сюда.
Ты внимательно слушал и время от времени кивал головой. Он придвинул тебе стул, сбросив с него листы с набросками и куски черной материи, предложил сигарету и поднес зажженную спичку. И даже после его объяснений ты все равно считал эту скульптурную группу серьезной работой. Пол достал несколько больших папок.
— Кстати, — неожиданно сказал он, — чуть не забыл.
Для вас есть письмо от мамы.
Он вынул из кармана конверт и протянул тебе.
Ты открыл его и прочитал. Оно было почти таким же коротким, как и то, которое ты получил от нее в офисе.
Она благодарила тебя, говорила о том, что теперь может не беспокоиться за сына, и прощалась.
Ты удивленно посмотрел на Пола:
— Где она? Она не уехала?
Он кивнул:
— Вернулась в Чикаго, вчера. Понимаете, ей дали только неделю отпуска, надо выйти на работу утром в понедельник. — Он усмехнулся. — Господи, я уверен, она рада, что сбыла меня с рук.
Он открыл одну из папок и начал перелистывать наброски, разъясняя их содержание. Ты одобрительно кивал, продолжая думать о седой учительнице, которая спешила вернуться в школу, чтобы заработать себе на жизнь, оставив сына и отца раскручивать эти сложные проблемы. Ты размышлял, почему она не пришла раньше и имело ли это значение. Что, если она привела бы тебе Пола до твоей женитьбы на Эрме?
Наконец просмотр рисунков закончился.