моего костлявого тела. Она заставила себя улыбнуться. Когда, наконец, она подошла ко мне, как подходят выполнить последний долг, хотя я и не умирал, — я сморщился. Изображает счастье и удовольствие видеть меня. А сама больше не любит меня, не хочет, чтобы я жил. Джори тоже старался изо всех сил, изображая счастье и радость, хотя я знаю: они все были бы рады, если бы я умер. Я чувствовал себя совсем как Малькольм, когда он был маленьким мальчиком: никто был ему не рад, никому он был не нужен,' и он был такой одинокий…
— Барт, милый мой! — сказала мама. — Отчего такая грусть? Почему ты не рад? Ты не хочешь вернуться домой?
И она попыталась обнять меня, но я улизнул. Я видел, что ей больно, но это уже не имело значения. Ведь она играет, как играл кого-то я.
— Так чудесно, что ты опять дома, — снова солгала мама. — Мы с Эммой целое утро планировали, как развлечь тебя и сделать счастливым. Тебе не нравилась больничная пища, поэтому мы приготовили все твои самые любимые блюда.
И она снова попыталась обнять меня, но я не позволил ей «обольстить» меня своими «женскими чарами», о чем предупреждал меня Джон Эмос. Вкусная еда, улыбки и поцелуи — все это «женские чары».
— Ну, Барт, не надо быть таким мрачным. Мы с Эммой все твои любимые блюда включили в меню праздничного обеда.
Я пристально посмотрел на нее. Мама покраснела.
Подошел папа и дал мне в руки короткую трость:
— Переноси тяжесть тела на нее, пока колено не заживет окончательно.
Занятно, конечно, ходить, постукивая тростью, как старичок… как Малькольм Фоксворт. Приятно, когда все вокруг тебя суетятся, спрашивают, почему же ты не ешь. Но ни один из подарков, в честь моей выписки приготовленных, не стоил тех, что мне подарила бабушка, живущая по соседству.
— Послушай, Барт, — прошептал Джори за обедом, — неужели ты такой неблагодарный? Все только и делают, что вытанцовываются перед тобой.
— Ненавижу яблочный пирог, — сказал я.
— Но раньше яблочный пирог был твой любимый…
— Никогда! И цыплят я ненавижу, и картофельное пюре, и зеленые салаты — все, все ненавижу!
— Похоже на то, — проговорил с возмущением Джори, отвернувшись от меня.
Сначала он решил не замечать меня за мое дурацкое поведение, а потом повернулся и взял с моей тарелки нетронутую куриную ногу.
— Ну что ж… раз ты не хочешь, не позволим добру пропадать.
Он съел все без остатка. Теперь я даже не мог проникнуть ночью на кухню и подкрепиться, когда они не видят. Ну и пусть. Пусть поволнуются, что я исхудаю до скелета. И умру. Я буду лежать в холодной сырой могиле. Вот тогда они обо мне пожалеют.
— Барт, пожалуйста, постарайся чего-нибудь поесть, — умоляла мама. — Что плохого в этом пироге?
Я скривился. Но тут рука Джори протянулась, чтобы схватить мой кусок пирога, и я дал ему по руке.
— А я не могу есть пирог, когда наверху нет мороженого.
— Эмма, принесите мороженое, — ослепительно улыбнувшись, сказала мама.
Я отодвинул тарелку и развалился на стуле:
— Плохо себя чувствую. Мне надо побыть одному. Не люблю, когда вокруг меня столько суеты. Это мне портит аппетит.
Папа начинал смотреть на меня так, будто у него кончилось терпение. Он не стал ругать Джори за то, что тот схватил мой пирог. Вот и все: прошел час, они все уже устали от меня и пожалели, что я не умер.
— Кэти, — сказал папа, — не надо умолять Барта, он поест, когда проголодается.
В желудке у меня урчало от голода. Я хотел именно то блюдо, что стояло передо мной, и которое теперь забрал Джори. Так я и сидел, умирая от голода, а все вокруг нисколько этого не замечали; они смеялись, разговаривали и вели себя так, будто меня здесь не было. Я встал и похромал в свою комнату. Папа вдогонку сказал:
— Барт, тебе нельзя играть на улице, пока твоя нога не зажила окончательно. Поспи, но с вытянутой ногой. Попозже посмотришь телевизор.
Ну вот. Телевизор. Снова пытаются отделаться. Нисколько не рады моему возвращению.
Чтобы казаться послушным, я пошел именно в мою комнату, как мне и сказали, но встал в дверном проеме и прокричал им как можно громче:
— Не смейте тревожить меня, когда я отдыхаю!
Продержали меня две недели в этом дрянном госпитале, а теперь, когда я вернулся, хотят продержать меня еще больше взаперти. Вот я покажу им! Никто не посмеет запирать меня! Но, прежде чем я сумел вылезти незамеченным через окно, прошло долгих шесть дней. Я и так уже пропустил пол-лета, не поехал в Диснейленд. Но я не упущу оставшегося.
На проклятое дерево возле стены я забрался совсем не с прежней легкостью. К тому времени, как я спущусь и дойду до бабушкиной двери, я скрючусь от боли. Боль — это совсем не так безобидно, как я себе представлял. Но ведь Джори как-то растянул лодыжку и вышел тут же танцевать на сцену, игнорируя боль. Значит, я тоже смогу.
Взобравшись на стену, я взглянул вниз: не смотрит ли кто. Нет. Никого. Даже и не подумают, что я могу повредить свою больную ногу. Что это за гадкий запах?
Я начал принюхиваться. Это оттуда, из дупла старого дуба. Ага, вспоминаю. Там что-то дохлое. Но что — не могу вспомнить. В голове будто туман.
Эппл. Лучше буду думать об Эппле. Позабуду про колено. Стану думать, что больная нога принадлежит кому-то старому и дряхлому, вроде Малькольма. Моя молодая нога хотела все время куда-то бежать, но моя старая нога контролировала все ее действия, заставляя опираться на трость.
Ах! Что за разрывающая сердце картина ждет меня в сарае! Бедный Эппл — мертвый от тоски, куча шерсти и костей. Я буду кричать, проклинать всех тех, кто заставил меня уехать на восток и сгубить моего лучшего, преданнейшего друга. Только животные способны любить с такой преданностью.
Казалось, прошло лет сто, как я в последний раз был тут. Держись, старина, думал я. Возьми себя в руки, приготовься выдержать этот удар стойко, как выдержал бы Малькольм. Эппл слишком сильно тебя любил, и заплатил смертью за свою любовь. Никогда-никогда уже мне не иметь такого друга, как мой щенок-пони.
У меня никогда не хватало чувства равновесия, а тут и вовсе меня мотало справа-налево, в глазах был туман, я был как невменяемый. Я почувствовал, что кто-то стоит у меня за спиной. Я обернулся через плечо, но никого не увидел. Никого, кроме устрашающего силуэта динозавра, в который превратились кусты. Глупые садовники могли бы придумать что-нибудь поинтереснее, чем без конца стричь кусты. Надо было повидаться с Джоном Эмосом: пусть подзарядит мои мозги новой порцией мудрости.
Приготовившись к самому худшему, я подошел к сараю. Ничего не вижу, ослеп. Темно! Отчего так темно? Я пробирался вперед медленно и осторожно. Все ставни сарая закрыты. Бедный Эппл — остался в темноте, один и голодный. Комок застрял у меня в горле. Я внутренне плакал по своему любимцу.
Я сделал над собой усилие, чтобы войти вовнутрь. Вид мертвого Эппла нанесет рану моей душе, моей бессмертной душе, которая должна остаться чистой, если я собираюсь войти в светлые врата рая, как вошел в них Малькольм. Так говорил Джон Эмос.
Еще шаг. Я остановился. Вот он, Эппл — и вовсе не мертвый! Он играл в стойле с красным мячом, хватая его огромной пастью, окно у него было раскрыто, а в миске было полно еды. Чистая вода была в другой миске.
Меня затрясло. А Эппл равнодушно посмотрел на меня и начал снова играть. Он совсем не скучал по мне!
— Ты! Ты! — закричал я. — Ты здесь ел, пил, развлекался! И все это время, когда я был на пороге смерти, ты вовсе и не тосковал! А я-то думал, что ты меня любишь. Я думал, ты будешь скучать по мне. А
