— Я забираю все самое красивое. Самое важное.
Пустые полки в книжном шкафу. Светлые пятна на стенах, где висели плакаты.
— Покрасим, — говорит мать. — Тогда снова станет уютно. Приятно будет зайти. Я собрала для тебя коробку с тарелками и стаканами. На неделе пойдем купим тебе постельное белье. И полотенца.
— Ты сердишься? — спрашивает дочь.
Мать молчит. Да, она в ярости и в ужасе от того, что это происходит на самом деле. И что ей приходится в этом участвовать. Ее сопротивление ни к чему не приводит. Ей хотелось бы задержать дочь, сказать ей: «Слишком рано, ты слишком молода», но она обуздывает свои чувства. Она хочет порадоваться за дочь, взыскующую самостоятельности, возгордиться ее предприимчивостью, смелостью, но испытывает лишь досаду и раздражение.
— Это хорошее жилье. Я рада за тебя. Будешь жить с подружками — здорово! Конечно, жаль, что ты нас покидаешь. Грустно.
Дочь спрыгивает с кровати и топает ногой:
— Все так делают. Так заведено, мама! Это не так уже страшно.
В глазах стоят слезы. Мать вздыхает и меняет позу. Что-то касается ее бедра: откинув одеяло, она обнаруживает под ним куклу.
Девочка хватает куклу, прижимает ее к груди и выходит из комнаты. Мать слышит шаркающие шаги по лестнице, закрывающиеся ворота гаража, нарастающий гул мотора микроавтобуса.
ВАРИАЦИЯ 17
Сосед стоит на перроне. Его гигантская фигура возвышается над толпой ожидающих. Девушка замечает его, как только поезд прибывает на станцию. Она сжимает руку своего друга.
— Смотри, там, с носовым платком на голове, он нас встречает, как мило с его стороны!
Она пулей вылетает из поезда и, размахивая внушительных размеров сумкой, бросается навстречу соседу. Друг смущенно идет чуть позади.
— Ну вот, — говорит сосед. — Хоть разок заехала к нам без родителей. Как тебе студенческая жизнь в Стокгольме? Тяжело?
Девушка смеется:
— Особенно на вечеринках. Я еще толком не начала учиться. А что здесь произошло? Все так изменилось.
Втроем они стоят на привокзальной площади провинциального городка и оглядываются кругом.
— Другое время года, — говорит сосед. — Ты всегда приезжала сюда в середине лета. Сейчас деревья еще не такие сочно-зеленые. Нет туристов. Магазины рано закрываются.
По пути в дом на горе девушка болтает на разных языках. По-шведски она сообщает соседу, что на прошлой неделе ей исполнилось двадцать пять; показывает другу темную лесную тропинку, по-голландски вспоминая, как боялась ее в детстве, ибо точно знала, что там живут злые тролли; потом, краснея, переходит на английский, чтобы все понимали друг друга.
Прибыв на место, она обнимает соседку и мужественно выдерживает приветствие собак.
— А где же овцы? Можно нам сегодня переночевать на озере? Купаться уже можно или вода еще ледяная?
— Лучше на сеновале, — предлагает сосед. — Там не так открыто. Комаров еще нет.
— Точно! Внизу, возле нашего старого дома! — Она машет в сторону узкого деревянного сарая в бухте. На лугу перед ним пасутся овцы.
Ей не сидится на месте. То и дело она вскакивает из-за стола, выбегает из кухни, чтобы проверить клубничные грядки или облокотиться на флагшток, откуда открывается завораживающий вид на косу. Перекусив, они с соседом садятся покурить на крыльцо.
— Ты похожа на маму, — говорит он. — С ней мы тоже все время здесь сидели. Распознавали грибы. Рассуждали о музыке.
Девушка уже снова упорхнула, и сосед слышит, как она беседует с женой на кухне. Спрашивает, куда положить вытертые ножи, можно ли взять на сеновал фонарик, не нападут ли на нее овцы, если посреди ночи ей захочется в туалет. Друг молча бродит по саду.
Дома они пьют вино. Соседка фотографирует парочку, облокотившуюся на кухонный стол и друг на дружку. Всем весело. Затем они натягивают резиновые сапоги и берут спальные мешки.
— Почистите зубы, — советует соседка. — Хоть об этом не надо будет больше думать.
Сосед сопровождает их вниз. На тропинке меж кустов можжевельника отчетливо виден каждый камушек, каждая травинка.
— А овец не сбивает с толку этот круглосуточный свет? — спрашивает друг, обняв девушку за шею.
В конце дороги вырисовывается темный высокий силуэт сарая. Сосед с трудом отпирает дверь; внутри неожиданно темно. Светя фонариком, они взбираются по скрипучей лестнице наверх, на тюки сена. Со стороны луга чердак полностью открыт. Сосед разрезает веревки нескольких тюков и разбрасывает сено по настилу.
— Чтобы мягко спалось.
Девушка ложится первой.
— Отсюда виден ваш дом!
— В случае чего подай нам фонариком SOS.
— О чем это вы? — волнуется друг. — Здесь разве небезопасно?
Ему никто не отвечает. В тишине слышны перемалывающие челюсти овец, энергичными рывками откусывающие траву, и вздох девушки.
Сосед уходит. Они провожают его взглядом, пока он не сливается с чернотой лесной опушки.
— Завтра я покажу тебе наш дом. Там больше никто не живет. Здесь все пустует. Мы одни. Там, в лесу, около луга, гнездится скопа. Сам увидишь завтра, когда пойдем купаться.
Она просыпается спозаранку. Свет поменялся, потускнел. Овцы спят в мелком море стелющегося тумана. Она осторожно выбирается из спального мешка, проползает мимо храпящего юноши и выходит из сарая. На тропинке, ведущей к черному дому, притаился маленький зверек, похожий на собаку. Нет, это лисенок, глядящий на нее яркими, дружелюбными глазами, перед тем как скрыться в высокой траве. Она огибает дом и, поднимаясь на цыпочки, заглядывает в каждое окно. Кухня, где они с матерью варили малиновое варенье, большой коридор, где играли с братом в пастуха и пастушку, камин, где разводили с отцом огонь. Крыльцо, под которым жил сердитый шмель-великан. Мое детство, думает она, так, ничего особенного, пустяки. И в то же время это все. Я могу его ему показать, но сможет ли он его увидеть?
Вернувшись на сеновал, она застает его уже проснувшимся.
— Здесь полно всякой нечисти! Только что промелькнула мышь!
— Ты бы видел, где я живу. В Амстердаме я опекала несколько десятков мышиных семей. Я в этом дока! Спускайся, пошли купаться.
Порывистость семнадцатой вариации не давала женщине покоя; сидя за роялем как натянутая струна, она пыталась обуздать темп. Иначе ей пришлось бы мчаться по его указке, особенно в длинных нисходящих секвенциях без ярко выраженной мелодической линии. Это было движение в чистом виде, подстегивающее тебя к участию в гонках.
В этот раз она решила обойтись без указаний Киркпатрика. Играть то, что написано: пусть перекрещенные руки сами ищут свой путь; нежно, но в то же время быстро касаться клавиш и тут же поднимать пальцы, освободив место для следующего туше. Исполнить всю пьесу шепотом, может быть, даже с левой педалью — в любом случае максимально сдержанно. В финале на мгновение вспыхнуть, выделить звуком высокое до, самую высокую ноту во всей вариации. Главное, не переборщить, думала женщина, сыграть не слишком экспрессивно, не громче шелеста. Странно, что, имея в распоряжении огромный рояль, на котором можно отобразить бег слонов и бегемотов, ты выбираешь мышиные
