вывод: чувства может не быть, а интерес к противоположному полу остается.
Все кричат о необходимости вмешательства сексологов в воспитание, но, право, они тут решительно не помогут. Они нужны, но как врачи, а не как воспитатели душ, не как лекари душ, не как властители дум.
Даже твердая оболочка пословиц трескается под напором прагматизма, шутливая, вроде безобидная ирония анекдота разрушает веками выношенные убеждения. «Не имей сто друзей, а имей сто рублей» — гласит перевернутая пословица, а ныне слышишь шутку: «Не имей сто рублей, а имей двести рублей». Сто друзей хорошо, говорит шутка, но сто рублей не хуже.
Проверенный жанр басни тоже терпит изменения. То, что становилось предметом осмеяния, становится опытом людей. «Слон и Моська»: «Знать, она сильна, что лает на слона». А если вдуматься?.. Неплохо придумала моська... Неплохо для карьерного роста: надо нападать на сильного, глядишь, признают. На этом сделал карьеру, вернее, начал ее Уинстон Черчилль, обрушившись, будучи молодым журналистом, на знаменитых генералов.
В фильмах для детей о взрослых, о которых я мечтаю, должна быть дистанция времени — так писались когда-то жития святых. А они писались не только о победоносцах, но и о великомучениках. А уж церковь точно знала, кого она хочет воспитать.
Мир мещанина вертится вокруг нападения на все высокое, как на ложное, на высокую мораль, нравственность, на высокую любовь. Нет ее, нет высоких чувств: интеллигентно они говорят — идеализм, а попросту — дурак или чудак.
И вот на «Спор-клубе» письмо:
«Любовь мне не нужна, дети обременительны, буду обманывать всех женщин» — автору семнадцать лет. Ему дана отповедь, но кое-кто пишет: парень прав. «Женщин ненавижу, — пишет четырнадцатилетний подросток, — раз любимая оказалась такой...» и т.д.
Нападение на любовь, идея выгодного содружества со взрослым, с богатым, с обеспеченной и т.д. — нападение на чувство.
Но за нападением на чувство — нападение на мир Толстого, Пушкина, Байрона, Франса, на мир великих, на мир высоких.
Я помню одного своего родственника, который говорил: «Пушкин? Бабник, развратник, царю писал, унижался, денег просил... Гоголь? Онанист, церковник, подхалим... Чайковский?
Педераст, барин, жил за счет любовницы... Пастернак? Жид не жид, все равно дерьмо».
Нападение на личность — вот еще одно подлое дело мещанина. Мой Бармалей из «Айболита-66», образ которого я называл для себя «фантазией на тему мещанина», приставал к Айболиту с одним мучающим его вопросом: «Чем ты лучше меня?! Чем?!»
Существование личности коробит мешанина, он не верит в благородные помыслы.
Миссионерство доктора, его бескорыстие, его понятие долга обыватель не понимает.
- Дети! Цветы жизни! — ворчал Бармалей. - Ворье растет.
И тут недалеко до заявления семнадцатилетнего — «Дети в тягость».
Нужна ошеломляющая любовь — и обязательно живая. Со всеми сложностями. Со всей «практической», жизненной стороной, с мерой откровенности, исповедальное™ — тогда можно бить мещанина его же оружием. Он твердит: «Время Ромео и Джульетты прошло, у нас потише и пожиже, ты попробуй практически возвыситься в любви между службой и гастрономом, между долгом и чувством, между идеалом и фактом». Вот тут, не уступая обывателю «житейских» позиций, надо утверждать высокое: высокие помыслы, высокие чувства...
Впервые я это почувствовал, играя Колпакова в фильме «Звонят, откройте дверь!» Далее — поставив фильм «Телеграмма», почему-то не увидевший московского экрана, но трижды показанный по телевидению. Без единой рецензии и т.д. Там дети узнавали, что их родители, обыкновенные люди, были героями. Героями любви и жизни. И выстрадали их — своих детей.
Но история взрослых в «Телеграмме» шла за кадром, а я мечтаю рассказать о ней в кадре.
У нас вообще плохо с темой любви. Были истории, где замужество наступало там, где возникала надпись «Конец фильма».
Героями фильмов были девушки. «Девушка с гитарой» или «без адреса», реже «с характером». Но мы осваиваем тему женщины. «Ты и я» — возникла тема безвременно ушедшей Ларисы Шепитько. Тема новаторская. Она была и в этом первой.
Теперь пошли женщины: сладкая женщина, странная женщина и гражданка Никанорова — и сладкая, и немножечко странная.
Раньше дети писали: Коля + Люда = Любовь. Я видел надпись: Петя + Оля = развод. Не страшно, можно и о разводе, лишь бы утверждалась антимещанская тенденция.
«Как? Для детей о жизни взрослых? О любви взрослых? Детям об учебе надо думать, а вы...»
Если не скажем мы, скажет улица, цинизм мещанина. Любить разучит учитель, толкающий на ложь, ханжество и т.д.
Герои труда, герои боев, герои морали и герои любви — вот необходимые герои кинематографа для детей сегодня.
Невероятное о жизни и правда о невероятном — вот что интересно.
Тридцать с лишним лет я выхожу на детскую аудиторию: сначала в самодеятельности, потом на профессиональной сцене, в кино, на телевидении.
У работников детского кино судьба могла бы складываться куда легче, куда предпочтительнее, но оно более щедро к искусству и жизни, чем жизнь к нему. Детская тема дала кинематографу такие имена, как А. Тарковский, А. Кончаловский, Г. Данелия, И. Таланкин, О. Иоселиани, С. Бондарчук, Ю. Карасик, А. Эфрос и т.д. В ответ мало что сделалось. Детский зритель дает львиную долю сборов. Спрашивается, отчего это так надменно держится большой кинематограф с тем, на чьи деньги он существует?
Год ребенка для меня праздник, но не только: осмысление своего пятидесятилетия. Многое, очень многое сделано, но хочется думать о том, что еще надо сделать. Что происходит. Жизнь ставит тысячу новых вопросов, требует новых ответов.
В Индии, где детей воспитывают на «Рамаяне» и народных легендах, на понимании добра, терпимости, величия духа, свободы от ветхих и зыбких благ меркантильной жизни, там храмы, слоны, корова — священное животное.
Я снимался в фильме — «Али-Баба и сорок разбойников». Самолет из Шереметьева взял курс на юг, пролетев 8,5 часов. Я очутился в Дели, вечером был уже в Бомбее. Я вышел на улицу, увидел детей, голодные глаза, утром — школа, форма... Так начинался для меня 1979 год, объявленный годом ребенка...
В международный год ребенка наша обязанность — создать телевидение для детей мира... Я мечтаю о пятой программе... международной. О программе шедевров, о мировом обмене.
Темно-зеленая тетрадь. 1980
Январь, 1980 г.
«Алые паруса» А. Грина
Борис Степанцев[32] несколько лет толкует об «Алых парусах», сейчас запустился на ТВ. Хочет делать картину, сочетая реальных и рисованных артистов. У него нет художника. Я советую ему Сашу Кудрявцева, очень хочется помочь парню.
Стали с Сашей обсуждать Борин замысел: зачем сочетание рисованных и реальных героев. Кое-что пришло в голову и так понравилось, что стало жаль отдавать. Но — отдам, лишь бы взяли Сашку.
Рисованное? Что? Почему? И когда? Ассоль рисованная — это и есть главная ее реальность. Ассоль рисованная — это Ассоль более всего! Вот Ассоль спит — рисованная Ассоль. Реальные матросы сходят с трапа, идут по лесу. А рисованная Ассоль спит в лесу: тихо вздымается рисованная грудь с просвечивающими сквозь платье рисованными сосками. Ее находят и несут на корабль. Но! Ведь она — рисованная! И это — Ассоль! Когда реальные матросы поднимают ее (рисованную!), то она все так же мирно спит, все в той же позе, как и на траве, и, как ни странно, она преспокойно спит, даже не касаясь рук,
