по тревоге и, соблюдая требования маскировки, отойти на восточный берег Десны.
Поскольку наступление подошедших соединений развивалось успешно, приказ об отходе за реку вызвал разного рода кривотолки среди офицеров, но разбираться с ними не было ни нужды, ни времени. Великий спешил. Стукнув кулаком по столу, сооруженному из ящиков из-под боеприпасов, твердо пресек разговоры:
— Выполняйте приказ!
Сидя в углу тесной землянки, чуть ли не подпирая головой ее потолок, он вызывал офицеров, слушал короткие доклады, ставил задачи, стараясь скрупулезно точно выполнить приказ комдива.
Тут же примостился и замполит, майор Климов. Прижимая к острому колену истертую тетрадку, то и дело смачивая слюной кончик чернильного карандаша, майор спешил закончить политдонесение. Вначале написал о том, как, отражая танковые атаки, сражался батальон Лаптева, как стоял насмерть третий батальон, прикрывая попавший в окружение полковой наблюдательный пункт, написал о подвиге связиста Куделько, постарался полно и правдиво показать дерзкие действия батальона Заикина, наносившего удар по главным силам противника с тыла. И хотя все описанное им было в значительной степени связано с многочисленными потерями личного состава, с тяжелыми душевными переживаниями, ему удалось эту часть донесения написать быстро. Когда же дело дошло до ранения командира полка, толком ничего не получилось. Прикидывал и так и этак, а результат один — невразумительное многословие.
С одной стороны, замполиту хотелось сказать, что командир полка нуждается если не в серьезном лечении, то хотя бы непродолжительном покое, а с другой — он не допускал мысли, что полк может расстаться с Дремовым. Помнил он и высказанное Дремовым опасение: «Уедешь из полка — простишься с ним навсегда».
Оторвавшись от тетрадки, Климов взглянул на подполковника Великого, который, прижимая к уху телефонную трубку, что-то торопливо записывал на уголке карты. Закончив разговор, поднял голову:
— Торопят с выступлением.
— В штаб пошлешь? — спросил замполит.
— Сию минуту. Вот только…
— Тогда пусть прихватят и мое, — попросил Климов и как-то враз дописал: «Был он ранен, а затем и контужен. Теперь чувствует себя лучше. Очень просит из полка не отправлять. Считаю, что просьбу следует удовлетворить. Выходим полковника своими силами».
Уложив листок в конверт, поспешно заклеил его.
— На, отдай, а я еще раз сбегаю в медпункт, посмотрю, как себя чувствует Лаптев. Говорят, пока нетранспортабельный. Потерял много крови.
Майор ушел. А Великий, не поднимая головы, что-то ругнулся и, сдвинув фуражку на затылок так, что на глаза упали пряди волос, чертыхаясь, исправлял на свой лад принесенное на подпись боевое донесение. Он так торопился, что некоторое время никак не реагировал на протянутую телефонистом трубку. Наконец сердито отмахнулся:
— Все переговорено. Кто там еще морочит голову?
Связист не отставал. Поглядывая то на подполковника, то на трубку, он подступил вплотную.
— Шумят, товарищ подполковник…
— Ну и назойлив ты, братец! — недовольно отозвался подполковник, отрываясь от бумаг, а когда взял трубку, то понял, что у телефона сам генерал Булатов.
— Слушаю вас, товарищ двадцать первый! — быстро сменил он тон. — Да, да. Все готово. Выступаем.
Бросив солдату трубку, Великий упрекнул:
— Должен знать начальство по голосу.
— Так говорил-то я с телефонисткой.
— Хватит! — оборвал его подполковник. — Все у вас девки в голове.
Великий не мог допустить мысли, чтобы ударить в грязь лицом перед комдивом, дивизионными штабниками, да и своим командиром. Он был уверен, что полк Дремова при любых обстоятельствах выполнит задачу не хуже других.
Поспешно поднявшись из-за импровизированного стола, подполковник с такой силой ударился головой о потолок, что, казалось, зашевелился накатник. За потный воротник посыпалась земля.
— Ух ты, черт! — выругался он, поправляя фуражку, а оказавшись на улице, быстро оглянулся вокруг, посмотрел на небо, неожиданно звездное после такого пасмурного, дождливого дня. Воздух стал чист, прозрачен. Вокруг слышались тихие команды, приглушенные выкрики. По скрипу повозок и шуршанию солдатских сапог нетрудно было понять, что полк начал выдвижение на маршрут…
9
За все время службы в госпитале, вплоть до разгрома немцев на Курской дуге, Анна Павловна и думать не могла о свободном времени. Теперь же, когда поток раненых несколько уменьшился, она нет-нет да и уходила ночевать в свою комнату в городе.
…Стоял теплый августовский вечер. Дома Анна Павловна случайно увидела себя в небольшом, вмазанном в стенку зеркале. В первое мгновение она ужаснулась: на нее смотрело бледное, усталое лицо уже немолодой женщины. Но больше всего ее поразили губы — они были плотно сомкнуты в твердую линию. Горе, которое она носила в себе все последние годы, изматывало нервы, опустошало сердце.
Горько усмехнувшись, Анна Павловна отвернулась от зеркала. Ей стало невыносимо грустно. Жаль себя, что ли? «Сколько было разбито светлых надежд, сколько мечтаний и стремлений не сбылось», — вздохнула она, но постаралась избавиться от подступавшего горького чувства. Ей это в какой-то мере удалось. И вероятно, потому, что из прохлады тенистого двора послышался задорный девичий смех, а откуда-то издалека, со стороны городского парка донеслась веселая музыка. И неожиданно для себя она улыбнулась, включила свет и снова подошла к зеркалу.
Тонкие, чувствительные пальцы хирурга скользнули по блестящей глади стекла, и Анна Павловна увидела свое лицо совсем иным. Она поняла, что безобидное озорство во дворе и музыка сделали свое. Теперь на нее смотрела совсем другая — помолодевшая, улыбающаяся женщина. «Еще вроде и ничего. Не совсем подурнела… Взглянул бы сейчас Ванюшка, обязательно нашел бы ласковое слово, подбодрил бы. Любил он меня нежно, всей душой. Да быстро все рухнуло», — снова загрустила она. Ложась в постель, Анна Павловна заметила пробивавшееся сквозь пелену легких облаков мерцание далеких звезд, а незамолкающие звуки музыки продолжали напоминать о разрушенном счастье. Впервые за годы войны подумалось: «Надо хотя бы немного разнообразить свою жизнь, находить время для общения с людьми и вне службы. Вот же играет музыка, видно, не пустуют и кинотеатры. А я? Забыла даже, когда в последний раз фильм смотрела. Стыд!»
Несмотря на усталость, Анна Павловна уснуть не могла, все думала о муже, а когда наконец задремала, ее разбудил несмелый стук в дверь. Узнав по голосу няню, она поняла, что в госпитале случилось что-то серьезное и ей надо спешить туда. И она не ошиблась. Няня сообщила, что привезли партию раненых, среди которых один, раненный в голову, начал буйствовать, требуя начальство.
— Вот и послал дежурный за вами, — тяжело дыша, торопилась старушка. — Иди, говорит. Не сладить нам без Анны-то Павловны. Вот и бежала. Ой! Положили его одного в резервную палату, что в самом конце. Сам длинный, бровастый. Говорят, подполковник.
В воображении Анны Павловны сразу возник Дремов, причем таким, каким она его себе представляла все эти годы, каким она его видела очень часто и перед сном, и во сне. «Да! Это — судьба! Привезли его!» — мелькнула в голове мысль, и ноги сами понесли. Через полчаса она уже была в госпитале. А там, не заходя в кабинет, поднялась по мраморной лестнице на третий этаж, где в конце длинного коридора находилась маленькая одиночная палата, считавшаяся резервной.
Распахнув дверь, Анна Павловна бросилась к койке, на которой лежал раненый. Из ее уст уже вырвалось «Ваня…», а когда поняла, что это не Дремов, онемело застыла. Лишь спустя какое-то время ей удалось заглушить так не вовремя пробудившуюся, долго и тщательно скрываемую от всех душевную
