Пронзительный киплинговский ветер вынес его в сквозняк между мирами, в стоячие воды абсолюта. Нахлынула тошнота, душа чуть не вывернулась наизнанку, пытаясь извергнуть одиночество, найти прибежище от него в забвении. Напрасно: одиночество было всепоглощающим, безнадежным, необратимым.
— Да, — подтвердил дьявол. — Это навсегда. На веки вечные.
Поодаль замерцали блестки света. Они сливались сначала в диски, потом в сферы. Ближайшая сфера подкатилась ближе, прямо к глазам Мэта. В ней томился человечек с разинутым в неслышном стоне ртом. Иглы белого огня вонзались в его бедную плоть.
— Это — ад для гедониста, — объяснил дьявол. — Гедонисты проповедуют наслаждение как цель жизни. Но смертные скоро пресыщаются, им нужны все новые и новые ощущения — в подтверждение того, что они живы. Так, начав с поиска острых чувств, они кончают — если проживут достаточно долго — поиском острой боли. Они сами стремятся сюда, хотя и бессознательно. Здесь они навечно обретают то, чего искали всю жизнь.
Завеса тьмы сдвинулась вправо, и Мэт увидел множество светящихся оранжевых шаров: вверху, внизу, со всех сторон.
— Да, их много, — сказал дьявол, — тут поместится и еще в миллион раз больше. В аду места хватит. Для каждого грешника предусмотрен персональный ад, никаких коммуналок. И никаких трудностей с подбором ада по мерке: каждая душа носит в себе свой ад. Вот и ты попал в тот, который строил для себя всю жизнь.
В подкатившемся шаре Мэт увидел кричащего человечка с запрокинутой головой, он был весь утыкан светящимися кинжалами и пытался вытащить их из себя.
— Сколько ни вытаскивай, останется все равно больше, — пробормотал дьявол. — Эти кинжалы — порождение его собственной души. Он не имел привычки признаваться в своих грехах, предпочитая сваливать их на судьбу, воспитание, среду. В конце концов он снял с себя всякую ответственность и стал грешить на всю катушку, не заботясь о том, какой вред он наносит собратьям. Но каждый грех пробивал брешь в его личности. Так он жил, постоянно теряя себя, так существует и здесь — выдергивая из себя бесконечные грехи.
К ним подплыла еще одна сфера — с человечком, застывшим в неподвижной позе.
— Этот замерз навечно, — сказал дьявол. — Он не умеет принимать решений. При жизни за него всегда решали другие. Не давая себе труда подумать самому, он не мог отделить правое от неправого и спрашивал совета у своего священника или у начальника, в крайнем случае заглядывал в книгу. Он здесь такой же окоченелый, как при жизни, — только некому подсказать ему, какой рукой пошевелить. Ты слышал о «муках колебания»? Вот они въяве.
Мэт не без содрогания посмотрел вслед уплывающей сфере. Ее сменила другая: там на дне лежал человечек, в ужасе глядя вверх, а над ним нависал огромный ком грязи.
— Он знает, что в один прекрасный день этот ком обрушится на него. Мы его предупредили. Не сказали только когда — завтра, в будущем году или через миллион лет.
Грязь поползла вниз. Человечек сжался, но в сантиметре от его носа ком вдруг снова собрался и взмыл вверх. Мэт гадал, что символизирует собой эта грязь.
— Его собственные слова, его собственные мысли. Он был уверен, что он лучше всех — умен, всегда прав и принадлежит к высшей расе. Но каждая чванливая мысль, каждая произнесенная вслух издевка попадала сюда, в этот ком. Вон сколько дерьма набралось к его прибытию, и он боится, потому что знает, каково было тем, над кем он издевался.
В следующей сфере человечек с потным лицом и растерянной улыбкой тянулся к яркой раскрашенной игрушке. Но при первом же его прикосновении краски блекли и вещица обращалась в дым. На смену приходила другая, человечек снова пытался схватить ее, и история повторялась.
— Это материалист, — ухмыльнулся дьявол. — Он полагал, что реально только то, что он видит и осязает. Видеть-то он видит, но потрогать не может. Иллюзия, все одна иллюзия. Даже его собственное тело неосязаемо, бесплотно, нереально. Даже оно. И все же человечек цепляется за фантомы в тщетной надежде найти хоть что-то ощутимое... Да, каждый творит свой ад, — повторил дьявол, отталкивая сферу, — каждый сам заботится о своем приговоре. Сюда попадают только те, кто сам выбрал это место.
«Они сходят с ума, — понял Мэт, — но никогда не сойдут».
— Конечно, — подтвердил дьявол. — Это и есть адские муки.
Темная и пустая сфера подплыла к ним.
— Твоя, — объявил дьявол. — Сейчас пуста, но скоро наполнится. Ты населишь ее своими неуправляемыми фантазиями, потому что в глубине души ты — субъективный идеалист, и твое подсознание неконтролируемо. Только в долгом и упорном труде можно научиться управлять им, но работать над собой ты не любишь. Чему тут удивляться? Ад, собственно, и предназначен для субъективных идеалистов того или иного плана. Но ты сам не знаешь, какого ты плана. В тебе есть понемногу от всех грешников, которых ты видел, а одного преобладающего греха нет. Ты — серединка на половинку. Определенно о тебе можно сказать одно: ты уверен, что ты пуп земли. Ты так и не повзрослел и живешь в своих собственных фантазиях. Отправляйся же по назначению!
Темная и пустая сфера приблизилась вплотную, и Мэта распластало по ее поверхности. Сфера вогнулась, как резиновая, раздалась, и Мэт провалился внутрь.
Почувствовав, что снова обрел способность самостоятельно двигаться, он сделал шаг и, наткнувшись на невидимую преграду, с криком замолотил по ней кулаками. Она подалась, растянулась, но не лопнула.
Дьявол пульсировал кляксой по ту сторону прозрачной стенки, глумливо приговаривая:
— Давай, давай, бейся, толкайся, все равно не выберешься. Ад — это навсегда.
В проблеске последней надежды Мэт ухватился за соломинку.
— А может, это чистилище? — громко крикнул он. — Ведь оно тоже вроде ада, с той лишь разницей, что имеет конец.
— Верно, — раздумчиво протянул дьявол.
— Ну, так что же это?
— А черт его знает, — пробормотал дьявол. И отчаяние всей тяжестью навалилось на Мэта. Если бы он был в чистилище, он бы это знал, он точно знал бы, что мука кончится. Но тут был другой случай. Ад! Дьявола так и распирало от удовольствия.
— Отчаяние! Как это у тебя здорово получается! Прощай, надежда! Ты прекрасна, когда уходишь.
В ответ на это прямое издевательство Мэт вскипел и бросился на невидимую стену, протягивая руки к гипотетическому горлу дьявола.
Тот зашелся от восторга.
— Мы разгневаны! До чего же приятное зрелище. Жаль, что нет времени полюбоваться. Мне пора.
Всю ярость Мэта как рукой сняло. Дьявол по крайней мере был живым существом.
— Нет, не уходи! — завопил он в панике. — Ты хоть и сволочь, но это лучше, чем сидеть здесь одному!
— Сиди, сиди один, — дразнил его дьявол. — В том-то суть ада и состоит. Прощай, бывший скептик. Проща-а-ай!
Голос затухал, амеба сжималась, превращаясь в точку, уплывая, уплывая, уплывая...
Мэт остался в кромешной, непроглядной тьме. Даже блестки других, соседних адов погасли. Отчаяние невыносимо сжало Мэту горло. Он стал лихорадочно озираться — нож, бритва, что угодно, лишь бы покончить с жизнью.
И вдруг вспомнил: жизнь и так кончена.
Щемящее чувство сиротства нахлынуло с новой силой, мозг превратился в открытую рану, боль одиночества жгла каждую его клеточку. И мозг жаждал безумия.
Злобное рычание раздалось сзади из темноты.
Мэт в ужасе обернулся.
Черный курчавый пес бросился на него, разевая пасть с огромными острыми клыками, не похожими на собачьи.
— Нет! — крикнул Мэт, сгибаясь в три погибели и прикрывая руками лицо. — Нет! Я же любил тебя! Ты
