вельможи танцевали с юными фрейлинами. Государыня играла в карты, наблюдая за общим весельем.
Что произошло в этот день и почему Екатерина сказала о нем? Вероятно, потому, что она была у Сиверса вместе с Павлом и благодаря этому попадала на страницы его истории, составляемой усердным биографом… Да, пожалуй, императрицу больше занимало ее собственное изображение в тетрадях воспитателя, чем жизнеописание наследника престола.
— Взялся я за дневник, — сказал Порошин, — с одною лишь целью: чтобы сохранить потомству слова и деяния его высочества.
— Я сама люблю писать и не могу видеть чистого гусиного пера, чтобы не обмакнуть его в чернила. Буде же еще к тому лежит на столе бумага, то, конечно, рука моя с пером очутится на листе. Начав же, никогда не знаю, что напишу. Но только поведу пером — и моя мысль сматывается, как нитка с клубка.
— Мне с вами не равняться, — с улыбкою сказал Порошин, — ибо я пишу трудно, мараю и черновик раза три поправлю, прежде чем перебелять.
— Однако слог у вас легкий, — сказала Екатерина. — То есть я думаю, что после такой работы слог у вас должен быть легким. Я иногда по-русски не совсем правильно говорю, — прибавила она, как бы извиняясь.
Порошин не заметил, что его собеседница проговорилась, и поспешил с комплиментом — Ваше величество изволите знать русскую речь лучше многих природных россиян, а знание пословиц русских приносит вам особенную честь.
— А что вы не танцуете, господин полковник? — вдруг спросила императрица. — Мне ведомо, что среди моих фрейлин и у вас найдется избранница.
Порошин покраснел.
— Ваше величество, — медленно сказал он, раздумывая о том, как нужно отвечать государыне, — не вмените мне в упрек, что достоинства и чары одной из молодых особ, имеющих честь нести службу при вашем величестве, оказались впечатлены в чувствительном сердце.
— Не упрекну, нет, — успокоила его императрица, — однако старайтесь, полковник, рубить, как говорится, себя по плечам и не гнаться за тем, что есть недостижимо. Разве не так?
— Совершенно так, ваше величество.
— И помните, что дневник ваш — дело государственное, а потому все изображения в нем должны быть пристойны. Вы меня поняли, полковник?
— Помилуйте, ваше величество! — воскликнул Порошин. — Разве то, что писано в моих тетрадях…
Договорить фразу ему не удалось — императрица прошествовала далее. Разговор был окончен столь же внезапно, как и начат, и все значение его Порошин оценил позднее. Пока же он только подумал:
«Как много в делах и поступках человеческих уходит от нашего проницания, и обычно мы начинаем кое-что понимать, когда уже нет возможности упредить события или исправить сделанное! Поэтому какое внимание требуется ко всему, что происходит вокруг нас! Пожалуй, великим следует назвать не того, кто проницает в помышления других людей, а того, который, кроме этих дарований, имеет твердость в сердце и обладает уменьем действовать в свою пользу в любых обстоятельствах…
Павел натанцевался досыта и, закончив последний менуэт, простился с Верой Чоглоковой и подошел к Порошину:
— Я чаю, поздно, пора нам домой.
Они отыскали Никиту Ивановича и вместе с ним возвратились к себе.
Павел торопил своих официантов быстрее идти за кушаньем и в ожидании ужина попрыгивал на одной ноге по комнатам. Никиту Ивановича ждал советник из Иностранной коллегии, и он прошел в кабинет.
Когда были принесены судки и миски, Павел помог официантам накрыть на стол, быстренько проглотил жаркое, — оно успело остыть, пока его доставляли с дворцовой кухни, и покрылось белою пленкой сала, — и принялся торопить камердинеров, чтобы те скорее ужинали и укладывали его спать.
Порошин, дежуривший в тот день, читал „Жиль Блаза“. Камердинеры пошли раздевать великого князя, и через несколько минут Порошин услышал его голос:
— Поди ко мне, братец!
Порошин вошел в спальню. На столике у кровати горело четыре свечи, и воспитатель вспомнил о недавнем приказе великого князя различать дни недели по числу горящих в его комнате свечей. В среду и четверг назначил он зажигать по одной свече, во вторник и пятницу — по две, в понедельник и субботу — по три, в воскресенье — четыре. Если в какой день праздник, то одна свеча прибавляется. Павел следил за тем, чтобы камердинеры выполняли его приказ, и Порошин не возражал, полагая, что любые элементы порядка могут быть только полезны мальчику.
— Слушай, сядь ко мне поближе, — попросил Павел, — и дай доску с грифелем. Порошин подал аспидную доску и подвинул стул к изголовью. — Так ли ты, братец, свою любезную любишь, как я свою? — спросил мальчик с полной серьезностью.
И Порошин серьезно ответил:
— Да уж не меньше, чем ваше высочество.
— Значит, наши любови образуют пропорцию геометрическую. Смотри…
Он взял грифель и написал на доске:
Р: W = S: А
Дубльве означало Веру Чоглокову, А — Анну Петровну Шереметеву.
Порошин перечеркнул формулу, потом ладонью стер написанное и сказал:
— Математика — наука точная, а в пропорции вашего высочества отношения не равны. И довольно об этом. Лучше я вам об Энрико и Бианке дочитаю. Помните, на чем остановились?
— Министр Сиффреди обвенчал свою дочь с коннетаблем, — ответил мальчик, — а новый король об этом ничего не знает.
— Верно, ваше высочество. А дальше были такие события. После свадьбы Бианка рапортовалась больной и ушла в свою спальню, сказав, что лучшее лекарство для нее — сон. Муж пошел с нею. В ее болезнь он не поверил и догадался, что у него есть сильный соперник, но своих подозрений не выдал.
Неизвестно, удалось ли Бианке заснуть, — она размышляла о неверности Энрико и о своей горестной доле, — но муж ее не спал и среди ночи услышал, что кто-то крадется по комнате. Негромкий голос позвал: „Бианка! Бианка!“ Коннетабль схватил шпагу и сделал выпад в ту сторону, откуда слышал голос. Его клинок был отражен другим. Он снова наносит удар — и не встречает сопротивления, ищет в темноте соперника, не находит его и зовет слуг. Со свечой коннетабль обыскивает спальню — никого. Бианка не спит, однако у нее коннетабль не надеется узнать правду и рассказывает о загадочном голосе тестю. Сиффреди успокаивает зятя, уверяя, что причиной суматохи было его расстроенное воображение, и коннетабль соглашается с ним, ибо не может найти других объяснений.
На самом деле человек в спальне коннетаблю не почудился. Ночью к Бианке приходил король Энрико. Он тайно вернулся в Бельмонте, в свою комнату, и очень удивился, застав мужчину в спальне Бианки. Король не знал о ее свадьбе, хотел было разбудить Сиффреди, но подумал, что благоразумнее будет избежать огласки, неприятной для девушки, и поторопился уехать в Палермо.
Все же случай требовал разгадки. Энрико назначил охоту в Бельмонтском лесу и отправился туда, надеясь под каким-нибудь предлогом повидаться с Бианкой и раскрыть ее секреты. Она также вышла в парк на прогулку, надеясь, что ночное столкновение заставит Энрико искать встречи с ней, и не ошиблась в расчете. Оба они желали свидания и наконец увидели друг друга.
Энрико сказал, что не думает исполнять обещание, данное им во дворце, и сможет представить Бианке доказательства своей любви. Она ответила, что его обещания запоздали, что могущество короля бессильно перед церковным обрядом, превратившим ее в жену коннетабля, и убежала в замок. Королю показалось, что он все же мог бы уговорить ее, если б имел достаточно времени. Вернувшись в Палермо, он приказал арестовать коннетабля и стал готовиться к поездке в Бельмонте. Он распорядился никого к себе не пускать, однако министр Сиффреди вошел к нему и осыпал его упреками за приказ арестовать коннетабля. Энрико сказал, что Сиффреди поступил жестоко, разлучив его с Бианкой, и что все равно Констанца не будет королевой, но согласился освободить коннетабля на следующий день, чтобы ночью без помех переговорить с Бианкой.
Коннетабль же, узнав о новом приказе короля, упросил коменданта отпустить его с вечера. Он поехал
