подвергает себя большой опасности: уверенная в своей чистоте и в реальности своей добродетели, она позволяет себе неосторожности, которыми может воспользоваться осторожный враг, между тем как женщина, отдающаяся свободно своим увлечениям, получает по крайней мере удовольствие, а это, говорил доктор, единственная в мире реальная вещь.
— Сколько девушек умирает, не достигнув и двадцати трех лет! — говорил он Ламьель. — К чему же тогда все стеснения, которые они налагают на себя с пятнадцати лет? К чему лишают они себя удовольствий? Ради одного лишь доброго мнения какого-нибудь десятка старух, составляющих высшее общество их деревни? Иные из этих старух, отличавшиеся в молодые годы легкостью нравов, свойственной Франции до царствования Наполеона, должны в глубине души смеяться над ужасными стеснениями, ими же навязанными молодым девушкам, которым исполнилось шестнадцать лет в 1829 году! Таким образом, есть сугубый смысл следовать голосу своей природы и отдаваться всем своим влечениям: во-первых, ты доставляешь себе этим наслаждение (а с этой единственной целью род людской и населяет землю) и, во- вторых, душа, укрепленная наслаждением, истинной своей стихией, находит в себе силы не пренебрегать ни одной из маленьких комедий, необходимых девушке для того, чтобы добиться доброго мнения старух, пользующихся весом в деревне или в квартале, где они живут. Опасность теории наслаждений заключается лишь в том, что, получив это наслаждение, мужчина склонен все время хвастаться милостями, которые ему оказали. Средство от этого легко и забавно: нужно все время приводить в отчаяние мужчину, который послужил для ваших удовольствий.
К этому доктор добавлял кучу подробностей:
— Никогда не следует никому писать, а если уж ты обладаешь такой слабостью, то никогда не следует отправлять второе письмо, не отобрав первого; никогда не следует доверяться женщине, если ты не располагаешь средствами наказать ее за малейшее предательство. Никогда ни одна женщина не может стать другом своей ровесницы.
— Все это ужасные мелочи, — прибавлял доктор, — но взгляните, на каких мелочах, на какой лжи основаны мнения, принятые как евангельские истины всеми старухами в городе.
Аббат, сам того не сознавая, был уже так влюблен, что мгновения рассеянности, которые он замечал у Ламьель, повергали его в смертельную грусть.
Он предложил своей юной ученице прочесть трактат «О воспитании девиц» знаменитого Фенелона[19], но Ламьель была уже настолько умна, что нашла расплывчатыми и практически бесполезными мысли, полные кротости и доброты, выраженные таким гладким стилем и столь бережно относящиеся к тщеславию развивающегося ума.
«Да, — говорила себе Ламьель, — этими приятными свойствами доктор никогда не обладал. Какая разница между его веселостью и веселостью аббата Клемана! Санфен веселится от души, лишь когда случается несчастье с кем-либо из его ближних, а славный аббат, напротив, полон доброты ко всем людям».
Но, восхищаясь молодым аббатом и начиная даже его немного любить, Ламьель испытывала к нему жалость, когда видела, что, желая людям добра, он рассчитывает на ответную благожелательность. Она же, несмотря на свой юный возраст, ничего хорошего от людей не ждала: ей достаточно было видеть доктора. Поведением своим он убедительно подтверждал все то, что он ей говорил; людей она считала такими же злыми, как он. Однажды ради забавы Ламьель сказала аббату Клеману, что его добрейшая тетка Ансельм пыталась очернить его как могла в глазах герцогини. Тетка была в ярости оттого, что ее племянник начал привязываться к Ламьель — ее сопернице в милостях герцогини; она очень рассчитывала на него, надеясь, что он ограничит власть, которую эта крестьяночка забрала над знатной дамой. На лице аббата изобразились удивление и растерянность. Ламьель нашла его смешным; она долго и пристально всматривалась в него. Ей показалось, что она его разгадала.
«Он куда приятнее Санфена, но он совсем как портрет сына герцогини. Он выглядит человеком недалеким» — это было одним из любимых выражений герцогини. Вращаясь в хорошем обществе, Ламьель быстро усваивала искусство выражать свои мысли точно.
Ламьель зачастую шутила с аббатом; ей случалось говорить ему оскорбительные вещи, но она говорила их так нежно, что он испытывал полнейшее счастье, когда бывал с ней вместе, а Ламьель всякий раз, когда докладывали о его приходе, чувствовала, как рассеивается приступ тоски, которую нагоняли на нее великолепные, но такие унылые покои замка.
Герцогиня как-то вспомнила об одной английской книге, которой она восхищалась в ту пору, когда она проживала в деревне неподалеку от замка Хартуэлла, и вот аббат Клеман принялся объяснять Ламьель ту брань, которую некто Бёрк[20] обрушивал на французскую революцию. Автора подкупили тем, что дали его сыну прекрасное место по финансовой части. За те редкие встречи с глазу на глаз, которые доктору удавалось еще добиться от Ламьель, он дал ей понять, насколько нелепы восторги, которые вызывала у герцогини эта книга. Разговаривая с Ламьель, Санфен редко называл аббата Клемана по имени, но все его эпиграммы рикошетом попадали в него. Одно из двух: либо этот молодой священник был глупец, неспособный понять политику, руководившую Национальным конвентом, либо, что более вероятно, такой же низкий притворщик, как и все прочие, и только домогался теплого местечка по части финансов или чего-нибудь равноценного.
Читатель, быть может, думает, что Ламьель пленится любезным аббатом Клеманом, но небо даровало ей душу твердую, насмешливую и мало восприимчивую к нежным чувствам. Всякий раз, как она видела аббата, ей приходили на память насмешки Санфена, и когда в своих рассуждениях аббат высказывался в пользу дворян или духовенства, она неизменно ему говорила:
— Будьте откровенны, господин аббат. Какого места по финансовой части вы хотите добиться? На что вы нацелились по примеру вашего достойного господина Бёрка?
Но если Ламьель плохо воспринимала нежные чувства, занимательный разговор способен был увлечь ее в высшей степени. Слишком неприкрытая злоба доктора Санфена оскорбляла эту очень еще юную душу. Она хотела, чтобы едкая сила мыслей доктора сочеталась с безупречным изяществом, которое аббат умел придавать всему, что он говорил. Вот портрет Ламьель, который аббат Клеман набросал в это время одному близкому другу, оставшемуся в Булони. «Изумительная девушка, о которой, по вашему мнению, я слишком часто говорю, еще не сделалась красавицей; она, пожалуй, слишком высока ростом и худощава. Ее лицо станет со временем законченным образцом нормандской красоты; лоб у нее величественный, высокий, смелый; волосы пепельно-русого цвета; нос небольшой, изумительный по совершенству. Что касается глаз, то они голубые, но недостаточно велики. Подбородок тонкий, но слишком длинный. Все лицо представляет правильный овал, и единственное, к чему, на мой взгляд, можно придраться, — это рот, который своими опущенными углами несколько напоминает рот щуки. Но повелительница этого юного существа, которая, несмотря на то, что ей перевалило за сорок пять лет, переживает с недавних пор вторую молодость, так часто останавливается на действительных недостатках милой девушки, что я их почти не замечаю».
Когда в замок заезжала с визитом какая-нибудь знатная соседка, считалось, что ни молодой священник, ни маленькая лектриса — мещанка, а то и еще ниже — недостойны выслушивать секреты партии ультрароялистов. В то время подготовлялись июльские ордонансы[21], в тайну которых были посвящены многие замки в Нормандии. В этих случаях наши приятели шли любоваться прелестями великолепного белого попугая, прикованного серебряной цепочкой к своей жердочке у окна на другом конце гостиной. За ними можно было наблюдать, но услышать они ничего не могли. Бедный аббат смущался и краснел, но Ламьель становилась в разговоре все более оживленной. Поднять в присутствии герцогини какую-нибудь тему, которую она не затронула сама, означало проявить к ней недостаточную почтительность. Оставшись наедине с аббатом, молодая девушка засыпала его вопросами о всевозможных вещах, обо всем, что ее удивляло; она была совершенно счастлива, но нередко приводила своего собеседника в крайнее замешательство. Как-то раз, например, она его спросила:
— Есть один враг, и против него меня предостерегают все назидательные книги, которые герцогиня заставляет меня читать для моего воспитания; но мне никогда толком не говорят, что он собой представляет. Так вот, господин аббат, вы, которому я вполне доверяю, скажите: что такое любовь?
Разговор до этого был настолько искренним и бесхитростным, что молодой священник, поглощенный своей любовью, не догадался ответить, что он этого не знает, и неосторожно сказал:
— Это нежная и преданная дружба, и для тех, кто ее испытывает, нет большей радости, как проводить свою жизнь с любимым существом.
