разумеется, прочтет мне нотацию, но я хоть что-нибудь да узнаю о Ламьель.
Граф, мысли которого понемногу прояснялись, сошел вниз в своем великолепном халате.
— Дорогая госпожа Легран, добрейшая моя приятельница, надо было бы заварить мне сейчас чайку покрепче и кратенько рассказать, что я тут наделал и наговорил вчера вечером. А, мадмуазель Ламьель! — воскликнул граф, отвешивая ей глубокий поклон с таким видом, будто бы он только что ее заметил. — Я дал бы два тысячефранковых билета, чтобы вчера вечером вы поднялись к себе до одиннадцати часов. Сели мы за стол в восемь, помню еще, как пробило десять, но потом душа моя — туман, и я в ней не вижу ничего.
— Боже мой, граф, я в отчаянии, что вынуждена говорить вам неприятные вещи, но дело в том, что никто из слуг не соглашается больше провожать вас наверх. Вы оскорбили их чувства, а я не могу гнать подходящих мне людей только потому, что они не желают оказывать услуги, выполнять которые они не обязаны. Господин Легран разделяет мое мнение, что вам следовало бы подыскать себе новую квартиру. Всякий посторонний человек составит себе весьма превратное мнение о моей гостинице, оказавшись свидетелем сцены, вроде вчерашней. Вы говорили без умолку, и притом о вещах малопристойных.
— Держу пари — о любви! Меня ничто не интересует в жизни: ни лошади, ни карты; я совершенно не похож на других молодых людей. Если у меня нет чувствительного сердца, с которым я мог бы жить в самой тесной близости, мне становится скучно. Каждый день мне кажется вечностью, и тогда, чтобы развлечься, я соглашаюсь пойти к кому-нибудь пообедать, а так как в сердце у меня пусто...
— Каков злодей! — воскликнула г-жа Легран, переходя на шутливый тон. — Вы распространяетесь о нежных чувствах только потому, что здесь ваши речи доходят не только до моих ушей. Вы, может быть, станете еще утверждать, что вас что-либо интересует на свете, кроме красивой лошади или костюма, хорошо скроенного или невиданного цвета, в котором вы можете покрасоваться утром в Булонском лесу, а вечером в Опере, в своей ложе или за кулисами?
— Так, значит, вы мне советуете, дорогая хозяюшка, нанять себе собственную квартиру и собственных слуг? Неужели вы думаете, что представитель рода д'Обинье ради собственного удовольствия проживает на постоялом дворе, хотя бы он был весьма приличен и мог служить образцом для всех заведений подобного рода? Вы забываете, что в настоящий момент я разорен. Я даже не уверен, буду ли через два месяца в состоянии платить за две жалкие комнатенки. Но, по счастью, небо сохранило мне кое-какие черты моих предков. Моя родственница, госпожа де Ментенон[39], родилась в тюрьме, вышла замуж за этого низкого шута — Скаррона и, тем не менее, умерла женой величайшего короля, когда-либо занимавшего французский трон. Верно, есть дни, когда мне становится скучно в моей тюрьме, так как, по чести говоря, гостиница, как бы хорошо она ни содержалась, и слуги, не желающие мне повиноваться, — разве это для меня не тюрьма? И можете ли вы мне ставить в вину минуту опьянения, которая дает мне возможность забыть мои невзгоды? В эту пору своей бедности я даже слишком серьезен. Я имею несчастье быть без ума влюбленным, а я-то себя знаю; любовь для меня — это не устарелая шутка, это поистине ужасная страсть; это любовь средневековых рыцарей, толкавшая их на великие подвиги.
Ламьель густо покраснела, и граф это заметил.
«Это красивое тело будет принадлежать мне, — подумал он. — Какое впечатление произведет она в Опере, если мне удастся ее приодеть! Внимание, д'Обинье! Ты хочешь посадить за решетку юную газель. Будет плохо, если она через нее перескочит. Итак, осторожней!»
В глазах Ламьель граф рисовался блестящим молодым человеком и притом очень занимательным, а между тем он не говорил ни слова, которого бы раньше не затвердил. И все же тем сильнее было производимое им впечатление. Все порывы его красноречия были заранее рассчитаны таким образом, чтобы поражать блестящими контрастами. За прекрасными пассажами, в которых проявлялась самая очаровательная беззаботность, следовали мысли неожиданные и самые трогательные.
Он видел впечатление, которое он производил на девушку. Сидя в углу будуара, она не проронила ни слова, но менялась в лице в самых выигрышных местах
Д'Обинье был копией тех знатных молодых людей, последние из которых умерли от старости при Карле X. Это были старцы, закосневшие в самых смехотворных представлениях о собственном величии и высказывавшие жестокие принципы, которые, по счастью, они не были в силах применить. Д'Обинье не был беззаботным и веселым молодым вельможей, но, как говорил один любезный и снисходительный вельможа, он был беззаботным и веселым молодым человеком. У Ламьель не хватало знания света, чтобы уловить эту разницу; она была весьма неглупа, так как в ней было много души, но ум ее не обладал способностью сопоставлять явления и делать из этих сопоставлений соответствующие выводы, и она была еще далека от того, чтобы правильно расценивать себя и других.
Сидя в своем углу и сохраняя взволнованное молчание, она все время сравнивала д'Обинье с герцогом де Миоссаном и была ужасно несправедлива к этому последнему. Больше всего вменяла она в вину своему бывшему любовнику его безыскусственность, абсолютное отсутствие воображения и простоту, с которой он говорил о самых значительных вещах, словом, его отличный тон. Она называла
Уже на следующий день граф, который следил за Ламьель из-за своей приоткрытой двери, рискнул заговорить с ней, когда она поднималась к себе по лестнице. Она отвечала на его слова с холодной рассудительностью, но, по-видимому, поступок графа ее нисколько не возмутил.
«Она моя! — подумал граф. — Но вот как ее одеть? У таких девиц обычно не бывает запасных туалетов. Одному богу известно, что спрятано в двух огромных чемоданах, которые относили в ее номер. Я ухаживаю за ней не для того, чтобы украдкой наслаждаться ею в гостинице, как какой-нибудь студент-юрист. Я не собираюсь расточать свои силы втихомолку. Если я ее хочу, то для того, чтобы выставить напоказ свою роскошь, чтобы все видели ее в Опере и в Булонском лесу. Ведь речь тут идет о некоторой
В то время как д'Обинье предавался этим осторожным расчетам (расчетливость была его основной чертой), Ламьель испытывала живейшее наслаждение и считала его самым сумасбродным и самым непосредственным из молодых людей.
— Это не какой-нибудь Катон[40], скучный и всегда одинаковый, как герцог.
Граф все время следил, как и когда Ламьель возвращается в гостиницу. Он твердо знал, что она находится в будуаре г-жи Легран, который был расположен в нижнем этаже и имел великолепное окно на аркады Риволи и окошечко, выходившее на лестницу. Уже за двадцать шагов до гостиницы он придавал своей походке легкомысленный оттенок. Однако его осторожным планам помешали дальнейшие события.
Он собрал почти сотню луидоров на наряды для своей будущей любовницы и уже был занят выбором имени, под которым впервые вывезет ее в Булонский лес. Изумительная свежесть и бархатистый цвет лица Ламьель говорили за то, что ее дебют лучше всего устроить именно там, при ярком свете дня, а не при свете кенкетов Оперы. Он надеялся добиться еще кредита в сто луидоров или в тысячу экю, когда настало время скачек в Шантильи. К несчастью, он вспомнил об этом лишь за неделю.
