всяких чинов учинили в Московском государстве междоусобное кровопролитие».
События майской ночи 1606 года, очередная смерть «углицкого царевича», словно сняли смертный грех с души Годунова и перенесли ее на Шуйского. Теперь ему должны были мерещиться «мальчики кровавые в глазах», наступал его черед трепетать, ожидая вестей о воскрешении царственного отрока. Скоро наступит срок, и кровавые уродцы полезут изо всех щелей. Димитрий Углицкий вновь воскреснет в виде безвестного бродяги из приграничного городка Пропойска, а в южных уездах, словно миражи из летнего степного марева, то и дело будут возникать новые «царевичи» — Клементий, Савелий, Семен, Василий, Ерошка, Гаврилка, Мартынка. Последние троноискатели называли себя сыновьями царя Федора Иоанновича. Какая жестокая гримаса судьбы: не дал Бог кроткому государю детей мужского пола, зато темные силы породили целый выводок третьесортных самозванцев, назвавшихся его сыновьями.
По замечанию Соловьева, Шуйский был не избран, но «выкрикнут» царем. «Он сделался царем точно так же, следовательно, как был свергнут, погублен Лжедмитрий, скопом, заговором, не только без согласия всей земли, но даже без согласия всех жителей Москвы»{6}. Авраамий Палицын сообщает о том, что после убийства Расстриги, «малыми некими от царских полат излюбен бысть царем князь Василей Ивановичь Шуйской и возведен бысть в царский дом, и никим же от вельмож не пререкован, ни от прочего народу не умолен»{7}. Как всегда строг Иван Тимофеев, обозвавший Шуйского «самовенечником»: «сам себя избрав, сел на престол имевших верховную власть, первых самодержцев …без Божия избрания и без его воли, и не по общему из всех городов Руси собранному народному совету, но по своей воле …без соизволения людей всей земли, случайно и спешно, насколько возможна была в этом деле скорость»{8}.
Шуйского возвели на престол мелкие придворные хлопотуны, спешившие угодить новому хозяину. Бояре не поддерживали Шуйского, но и не стали противодействовать. Очевидно, смирились до поры до времени с тем, что, раз князь задумал и возглавил заговор против расстриги, первый из них рисковал жизнью — значит, Василию Ивановичу по праву достался главный приз. Понимая, что легитимность нового государя не должна вызывать ни малейших сомнений, в Москве намеревались созвать избирательный собор. «По убиение Ростригине начаша боляре думати, как бы сослаться со всею землею и чтоб приехали с городов к Москве всякие люди, как бы по совету выбрати на Московское государство государя»{9}. Но задумка осталась задумкой — затянувшееся безцарствие и непредсказуемые повороты избирательной борьбы таили в себе не меньше угроз, чем сомнения в легитимности нового правителя. Шуйский стремился утвердить свою «природность», упирая на то, что «учинился есмя на отчине прародителей наших, на Российском государстве царем и великим князем его же Бог дарова прародителю нашему Рюрику, иже от Римского Кесаря». Всячески себя возвышая, «самовенечник» не забывал обещать милости и «без вины никакие опалы не класти»{10}.
Русскому человеку летом 1606 года предстояло выбирать между дважды избежавшим смерти царем Димитрием и дважды пережившим опалу царем Василием. Это был нелегкий выбор. И не суть важно, что Шуйский был человеком из плоти и крови, а Димитрий — призраком: в народном сознании это были равновесные политические фигуры. Боярский царь решил побороться если не за всенародную любовь, то за симпатии мелких служилых людей из провинции. Хотя Шуйские не одобряли действий Годунова, запретившего выход крестьян в Юрьев день, — замечает Р. Г. Скрынников, — но, заняв трон, Василий вынужден был учитывать интересы дворянства{11}. В 1607 году Шуйский отменил уложение 1597 года, которое упразднило институт вольных холопов, имевших право уйти от помещика, выплатив ему долг. Данный указ Федора Иоанновича обернулся настоящей катастрофой для боевых холопов из детей боярских. Наконец, когда Лжедмитрий II обложил Шуйского в его же столице, перепуганный царь стал жаловать за московское осадное сидение дворянам пятую часть их поместья в вотчины.
Впрочем, за Шуйского дворян лучше всего агитировали не его распоряжения, а вожди отрядов Ивана Болотникова — вождя «самозванщины без самозванца», получавшего инструкции из штаб-квартиры в самборском замке Мнишеков, а также казацкие атаманы и мелкие самозванцы, громившие помещичьи усадьбы, убивавшие и мучившие служивых, их родных и близких. Болотников распространял воззвания к простолюдинам, в которых настоятельно Рекомендовал «боярским холопам побить своих бояр, жен их… гостей и всех торговых людей побивать, именье их грабить…» Его сподвижник «царевич Петр Федорович» помещиков «повеле посекати, по суставом резати, и иным руки и ноги нахрест сечь, а иных варом обливати», пленных служилых людей травили медведями, сажали на кол {12}. К декабрю 1606 года примкнувшие было к Болотникову дворяне, до времени натешившись удалым разбоем, перешли на сторону Шуйского.
Царь Василий постарался развить первый робкий успех. В феврале 1607 года, в то время, когда войско Болотникова осадили в Туле, состоялся земский собор, который освободил население от клятвы Лжедмитрию и простил клятвопреступления в отношении Бориса Годунова и его семьи. Эти акты расценивались не просто как церковная церемония, а как «земское великое дело», в котором царь Василий и патриарх Гермоген, вставший на место низложенного отрепьевского протеже Игнатия, принимали участие вместе «со всем освященным собором, и с бояры, и с окольничими, и с дворяны, и с приказными людьми, и со всем своим царским сигклитом, и с гостми, и с торговыми людми, и со всеми православными християны…»{13}. Теперь Шуйский всячески демонстрировал готовность к совету с землей. Спустя несколько месяцев состоялось еще одно земское собрание, участники которого судили «царевича Петра» — холопа Илейку Горчакова{14} .
Предпринятые Шуйским меры, несомненно, создавали условия для национального примирения и консолидации общества. В иных более благоприятных обстоятельствах они принесли бы должный эффект, но, увы, раскол зашел слишком далеко, инерция разрушения получила слишком мощный толчок, духи лжи помрачили сознание слишком многих людей. И как только летом 1607 года Димитрий наконец-то «воскрес» в очередной раз, тут же с новой силой завертелась кровавая карусель, закружились некрепкие головы.
Михалка Молчанов, Григорий Шаховской и прочие смутотворцы полгода не могли найти нового Димитрия. Наконец, достойная кандидатура отыскалась. Про Лжедмитрия II или Тушинского вора, одни говорили, что он был учителем в Шклове, другие свидетельствовали, что он в Могилеве прислуживал местному попу, который за неблаговидное поведение его выгнал из дома, третьи и вовсе утверждали, что самозванец — перекрещенный еврей Богданка. В июле 1607 года осажденный в Туле Болотников послал атамана Заруцкого, который нашел Вора в Стародубе. Отсюда в сентябре Лжедмитрий II выступил на выручку Болотникову и царевичу Петру, но те к тому времени прекратили сопротивление. Поначалу Вора окружали атаманы, с января 1608 года, когда самозванец обосновался в Орле, к нему потянулись русские дворяне и польская шляхта.
Накануне в Речи Посполитой провалом завершился очередной «рокош» — мятеж шляхты против Сигизмунда III. Множество ратных людей, как рокошан, так и тех, кто защищал короля, оставшись без дела, обратили взор на Московию, где разгорался пожар междоусобицы. Польские военачальники гетман Ружинский и наш старый знакомец князь Вишневецкий стали во главе войска Лжедмитрия II; отряды Яна Сапеги, Лисовского и других командиров, составленные из польских жолнеров, русских предателей, запорожских и южнорусских казаков, растекались по стране, обеспечивая торжество самозванца. Царь Василий, недавно отпраздновавший победу над Болотниковым и царевичем Петром, столкнулся с новой грозной опасностью.
«И устройся Росиа в двоемыслие: ови убо любяше его, ови же ненавидяще», так охарактеризовал Авраамий Палицын отношение русского общества к Шуйскому. Вряд ли здесь уместно говорить о любви и ненависти к правителю, не симпатии или антипатии определяли политический выбор. Стоявшие за Шуйского подчас презирали его и строили против государя заговоры, а те, кто шел против царя Василия, не имели к нему никаких личных претензий.
Именно с этого раскола — между сторонниками и противниками Шуйского — закончился Пролог Смуты и началась Собственно Смута. Потому что со смертью Отрепьева кануло в Лету единение — пусть и весьма
