полетела грамота в Тотьму, из Тотьмы в Устюг, отсюда — в Холмогоры, на Вагу, на Вым, в Пермь; пермичане отписали воззвания в Верхотурье, в отдаленнейшие местности Сибири. Поднялся Владимир, за ним Суздаль, Ростов. В мощном воодушевлении поднималась вся Русь, целовала крест стоять за избавление Московского государства от поляков, стоять за дом Пречистые Богородицы, за чудотворные мощи, за святые церкви Божии, за православную веру. Будто муравейник, стала Русская земля. Гонцы бегали из города в город, из села в село; при известии о приходе посыльщиков с грамотой или со словесным наказом, под призывный колокольный звон быстро собирались многолюдные сходки; в благоговейном молчании, сняв шапки, народ выслушивал призывное слово; затем каждый, способный к ратному делу, и млад и стар, торопливо бежал домой, вооружался чем попало: рогатинами, вилами, ножами, ружьями, запасался свинцом, порохом, сухарями, толокном, наскоро прощался с семьей и спешил к назначенному месту сбора — в ближайший город, где в соборе или на площади в присутствии духовенства приносилась торжественная присяга, происходило целование креста на верность службе. После присяги отдельные отряды стягивались в многотысячные ополчения.
Особенно огромно было ополчение рязанской земли. Сюда во множестве прибывало украинское казачество. Сведения, добытые Матвеем Парменычем и сообщенные им рязанскому воеводе о готовности казацких воротил — Заруцкого и князя Трубецкого пристать к общему движению, оказались правильными: Ляпунов списался с ними и получил благоприятный ответ. Оба они были готовы стоять против поляков. В искренности, руководившей в этом решении Трубецким, рязанский воевода не сомневался: князь Дмитрий Тимофеевич был человек высокого, знатного рода, Гедиминович по происхождению; его оплошность — служба злодею-«вору» — давно претила ему, давно вызывала раскаяние, желание честной службой искупить вину за измену ратному долгу и чести. Что же касается атамана Заруцкого, этого дерзкого искателя приключений, то к искренности его служить московскому делу Прокопий Петрович отнесся с большим сомнением: он давно раскусил атамана и был уверен, что эта новая решимость, обуявшая Заруцкого, несомненно, основывалась на том или ином личном расчете. Так оно и было: договорившись с Мариной добиваться всеми мерами признаний прав на престол для мнимого внука Иоанна Грозного — новорожденного «царевича» Ивана, Заруцкий с видом готовности стоять за Московское государство шел теперь против поляков, тем более что освобождение от них Москвы соответствовало и его личным целям. Кроме того, будучи освободителем Москвы, Заруцкий становился лицом властным, что было на пользу Марине, которая и не замедлила воспользоваться новым положением своего покровителя и поспешила покинуть Коломну, где после Калуги томилась по решению московских бояр в плену. Словом, у Заруцкого были свои виды, пока скрытные. Но так или иначе, атаман в качестве союзника представлял огромную величину и силу, и рязанский воевода решил воспользоваться до времени услугами атамана и послал его в Тулу, куда переехала и Марина с «царевичем». Значение этого соглашения не замедлило сказаться: казаки, проведав о переходе любимого атамана на сторону Ляпунова, толпами, из отдаленнейших мест, устремились в Рязань, а донцы направились в Тулу, где под начальство Заруцкого встали и тульские боярские дети. Таким образом, в Туле сосредоточилось значительное количество воинской рати, которая должна была грянуть на Москву вместе с рязанским ополчением из Шацка, а другая рать двинуться из Зарайска под предводительством их воеводы, славного князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Одновременно должны были выступить нижегородцы через Владимир, костромичи с ярославцами, новгородцы, псковичи и, наконец, калужане с князем Трубецким во главе. Словом, со всех сторон двигалась ополченская рать, готовясь тесным кольцом окружить Москву. Русских людей охватил необычайный порыв воодушевления, и дело пошло быстро: всего два месяца прошло с тех пор, как рязанский воевода бросил клич и ополченские массы уже выступили в поход.
Слухи о том, что города поднялись и идут на выручку Первопрестольной, достигая Москву, с каждым днем становились определеннее. Ненависть к полякам возрастала, и крепло в сердцах москвичей желание свергнуть ненавистное иго. Поляки и русские изменники почувствовали себя тревожно. Для них несомненным стало, что вдохновителем этого огромного движения, охватившего Русскую землю, был престарелый, хилый телом, но мощный духом старец патриарх. Падало подозрение в пособничестве ему и на некоторых дворян и бояр, и в том числе на боярина Матвея Парменыча Роща-Сабурова. Русские изменники стали настойчиво думать о том, как бы надежнее и скорее учинить расправу с этими опасными недругами, и постановили предъявить требования патриарху.
Наступил март. Соглядатаи, посланные поляками караулить приближавшееся ополчение, прискакали в начале пятой недели Великого поста с тревожной вестью, что сильная рать ополченцев, несмотря на распутицу, быстро, по трем дорогам, двигается к Москве. Русские изменники решили, что медлить дальше нельзя, и во главе с Михаилом Салтыковым, Федькой Андроновым, дьяком Грамотиным, Цыплятевым и другими рьяными приверженцами поляков отправились к патриарху, с тем чтобы угрозами добиться от него воздействия на подступавших ополченцев и приказа остановить наступление. Придя в патриаршие палаты, бояре, зная дерзость Михайлы Салтыкова, того самого, что недавно грозил патриарху ножом, разрешили ему угрожать.
Осведомившись о приходе непрошеных, но жданных гостей, патриарх, совершенно истощенный почти полным воздержанием от пищи во время Великого поста, дряхлый, согбенный и полуслепой, вышел к буйной ватаге, немощно опираясь на свой посошок.
— Слышь, ты! — выступил вперед Салтыков, заложив руку за край кафтана и нагло закинув голову. — Не благочестивый патриарх ты, а гнусный изменник! Знаем доподлинно — ты всему причиной, черная твоя душа под черной покрышкой, такой-сякой, распроэдакий…
— Коли ты за тем пришел, чтоб бранным словом святость дней великих тревожить, так слушать я тебя не стану, уйду! — спокойно, но властно заметил патриарх.
— Уйдешь — силой ворочу! — распаляясь злобой, возвысил голос Салтыков.
— Почто ругаешься, почто злобствуешь, господин? — с тихим укором поднял хилый старец подслеповатые глаза на дерзкого силача великана. — Вот ведь чудное дело: старенький я, немощный, а тебя не боюсь. Ты же — вон какой богатырь, а без причины злобствуешь, стало быть, боишься меня, стало быть, не прав и сам это понимаешь.
— Молчи, поп! Елейными словами меня не заговоришь! — все сильнее распалялся Салтыков. — Не тебе меня неправотой корить. Ты — изменник и всему заводчик; ты писал городам, велел им подниматься идти на Москву, ты погибель на столицу насылаешь! Так слушай же, поп: боярство тебе приказывает, опомнился бы ты. Отпиши им, чтобы не ходили. Не то…
И крепкая брань, святотатственная, богохульная, повисла в воздухе. Патриарх поднял свои слабые, будто прозрачно-восковые руки.
— Нет, господин, буду писать, — твердо сказал он, — и благословлю их, смиренный, чтобы совершили начатое непременно. Уже вижу: истинная вера попирается не только от еретиков, а и от вас, изменников боярства. Приходит Москве конечное разорение и запустение святых Божиих церквей. Не могу слышать их пения, а латины костел в палатах кремлевских завели. И вы, боярство, тому потакаете. Нет, господин, воли твоей не исполню. Коли ты и все изменники, что с тобою, а с вами и королевские люди, коли все вы не выйдете из Москвы — не стану писать городам, чтобы воротились.
— Ладно, поп, и я с тобой разговаривать больше не стану! — повернулся к дверям Салтыков. — Да попомнишь ты свои нечестивые слова! Пожалеешь — поздно будет!
Обмениваясь глумливыми замечаниями, изменники шумно вышли из патриарших палат. Святой старец сразу был окружен стражей.
Слух о новом оскорблении, которому подвергся патриарх, не замедлил разнестись по Москве и всполошить народ. Перед Кремлем за короткое время собралась многолюдная сходка, и тысячи три удальцов, крича и браня бояр, требуя выдачи Салтыкова, Андронова, Цыплятева и других, повалили в Кремль. Равула Спирвдонович перетрусил и кинулся к полковнику вблизи расположенного немецкого отряда Борчковскому с мольбой о защите. Полковник отдал мушкетерам приказ дать залп в народ. Толпа рассеялась, но не успокоилась. Тогда градоправитель Гонсевский попытался выступить с речью.
— Москвитяне! — возгласил он. — Зачем вы кровь проливать хотите? Забыли, что мы — спасители ваши, что от нас пришло вам избавление от лютого врага — «вора». Не полагайтесь на ваше множество. Верно, нас шесть тысяч, а вас тысяч семьсот наберется. Да победа не от множества. Господь дает помощь и малому числу. На себе же не раз вы это испытали. Разве тысячи ваших не бегали от малых отрядов наших с поля?
