— Что скажешь, молодец? — спросил Ляпунов, когда Аленин вошел в шатер и отвесил ему поклон.
— Боярин Матвей Парменыч Роща-Сабуров бьет челом тебе, воевода Прокопий Петрович!
— Спасибо! Рад весть получить от Матвея Парменыча, — оживился Ляпунов. — Давненько слухов от него не имел. Думно мне было, жив ли уж, здоров? Как же довелось тебе из Москвы сюда пробраться? Чай, трудно было?
— Не из Москвы я сейчас, от Троицы. Боярин там.
— У Троицы, не в Москве? Что же так? — удивился Ляпунов.
— Перед Светлым праздником поляки хоромы и весь двор боярина сожгли, слуг изрубили. Боярин сам еле жив остался. Хворого его я третьего дня к Троице отвез. Боярышню злодеи увели. Доселе не знаем верно, где она.
— О, Господи! — всплеснул руками Ляпунов. — Чуяло мое сердце, не поспею к Москве на выручку боярина. И то дивился, сколь долго он среди ворогов уцелел. Стояльщик отменный за правое дело. В Москве он среди поляков, будто агнец среди стаи волчьей, жил. Ну, а ты-то был с боярином в то время? Имя твое, сдается, слышал я. Родственник ты Матвею Парменычу али так, знакомец?
— С детства жил я у него, — смутившись, вспыхнул и потупил глаза Аленин. — Боярин мне вместо отца был… Вспоил, вскормил. После, в царство Годунова, в иноземные края для обучения послан я был.
— Так, так, слыхал, — вспомнил воевода. — Как же это ты боярышню-то не уберег? Или не было тебя в ту пору в Москве?
— Не было, — вздохнул и сильнее смутился Аленин. — Вернулся я на Светлой. Да поздно уж было. Боярина еще живого нашел, а боярышню не застал.
— Так где же был ты? — проницательно посмотрел на него воевода, заметив его смущение.
— Темна моя жизнь, Прокопий Петрович, — глухо ответил Аленин. — Грешен я и Богу, и земле Московской, и боярину Матвею Парменычу. Не послушал вовремя его, на сторону первого «вора» стал, ему служил не ради корысти, а правое дело по глупости видел, ну а после и «ворухе» его. После казни «вора» отстать от самозванки не мог… Так и пошло… Опомнился ныне, бежал сюда, чтобы кровь за матушку-Москву пролить. У Троицы отцу архимандриту в измене и подлости своей покаялся. Отпустил отец Дионисий грехи мои, благословил на ратное дело.
— Так, — задумчиво молвил Ляпунов.
— Друг ты боярину, воевода Прокопий Петрович. Потому тебе все и сказал. Другому бы не поведал. Тяжко мне, видит Бог, как тяжко! — заключил Аленин.
Глубоко прочувствованные нравственные страдания слышались в последних словах молодого человека. Воевода ласково положил ему руку на плечо.
— Не ты один, — сочувственно сказал Ляпунов, вспомнив, что в былое время и за ним водились грешки, — не ты один во эле правду видел. Вся наша жизнь вверх головой перевернулась. Ну, да коли прозрел и покаялся теперь, так, стало быть, Господь от тебя не отступится. Стой же крепко за святое дело; нынче особенно нужны Москве верные стояльщики. Скоро конец бедам нашим и близко начало спасения Москвы. А там выберем прирожденного истинного государя, и заживет наша матушка-Москва по-новому, по-счастливому, на радость нам и на конечное посрамление ворогов. Эх, широка будет ее дорога!.. Так-то, молодец!
Воевода в волнении прошелся по шатру.
— Ну а что ж Матвей Парменыч? — помолчав, спросил он. — Здоровье его как? Не велел ли сказать чего?
— Боярин хотел грамотку тебе со мною отписать, — бодрее ответил Аленин, утешенный словами воеводы, — да слаб еще; хоть полегчало ему, а все силы настоящей покуда нет. Велел сказать тебе, Прокопий Петрович, пожаловал бы ты к Троице, если время будет Отец Дионисий да келарь Авраамий поклон тебе шлют. Матвей Парменыч при них душой немного отошел, рад, что довелось ему к Троице выбраться. В Москве у него руки были связаны А тут снова работа найдется. Отец Дионисий надумал снова грамоты городам писать. Отписал нынче грамоту казанцам, поспешали бы на сход к Москве. Список с грамоты той привез сюда Андрей Федорович Палицын. Привел он сегодня от Троицы слуг монастырских, под началом его и стрельцы. Велел сказать тебе — сам-де скоро с поклоном будет, порядок только ратный наладит.
— Добре, добре, — довольно потер воевода руки. — Обожду Андрея Федоровича. После и к Троице съезжу с Матвеем Парменычем свидеться, о делах наших перемолвиться. А ты что же, молодец, под началом, стало быть, у Андрея Федоровича?
— Так, воевода.
— А я уж думал, не ко мне ли на службу проситься пожаловал.
— Дело другое у меня к тебе, Прокопий Петрович. Матвей Парменыч о нем хоть и не знает, да касается оно и боярина.
— Говори, если так. Чем смогу, по мочи, по силе — пособлю. Ради Матвея Парменыча ничего из-за дружбы не пожалею.
— О боярышне речь моя, Прокопий Петрович. Доподлинно не знаю я, какой злодей увез Наталью Матвеевну Да думаю, не минуло то дело рук боярина Цыплятева.
— А! Поганца того, что с поляками связался?
— Того самого. Сватал он не раз боярышню у Матвея Парменыча и на отказ сильно осерчал. Грозился — добром не отдаст, так силой возьмет. Ну, стало быть, нынче угрозу он ту исполнил. Мамушка при том была, как боярышню трое разбойников уволокли. По приметам — из приспешников они боярина Цыплятева. Силой с ним, пока поляки в Москве, ничего не поделаешь, а как Москву сами возьмем, времени немало пройдет, изведет злодей боярышню. Надобно хитростью ее вызволить, знаемого человека найти, подкупить его, выкрал бы он Наталью Матвеевну. Знаком мне такой человек. Он хоть и приспешник Цыплятева, да душа у него продажная, купить его можно.
— Так, стало быть, надобно сыскать его.
— В том-то и беда, что в Москве его нет: слыхал, к тебе он на Рязань ради темного дела подослан Цыплятевым был. Вот я и подумал, схожу к тебе, узнаю, не ведаешь ли ты, где теперь тот человек. Он один может делу моему помочь, на него вся надежда.
— Да звать-то его как?
— Кифа, а по прозвищу Паук.
— Паук? — весело воскликнул Ляпунов. — Ну, молодец, Коли Паук может в деле том помочь, так он тебе поможет. Уж это я тебе говорю. Надо только умненько за него приняться!
— Денег не пожалею! — радостно воскликнул Аленин, в душе которого ярко вспыхнула угасавшая было надежда на спасение боярышни.
— И денег посулить можно, да и другое верное средство сыщется! — ухмыльнулся воевода.
— Так, стало быть, знаешь ты, воевода, где он, Паук-то?
— Знаю, молодец, — снова ухмыльнулся понятной горячности своего молодого гостя воевода. — Паук твой в стане тут у меня. Из-под Рязани я его с собой привез. Думал, Матвею Парменычу в подарочек его отдам. Ну, да ладно, пес с ним: коли сослужит тебе службу, на все четыре стороны отпущу. Сейчас я за ним и пошлю. Только, чур, в дело не мешайся, сам я его налажу. Сколько денег-то не пожалеешь?
— Сто два дуката у меня, все отдам! — радостно и возбужденно сказал Аленин, торопливо доставая кошель.
— Хе-хе, молодец, видно, птичка та, что улетела, никак, сердечко тебе клюнула? — пошутил воевода, смекнув, в чем дело. — Да хоть дукатов твоих тебе и не жаль, а и лишнего сулить не стоит: половины за глаза хватит. Другую половину себе оставь: на клетку пригодится, коль птичка обратно прилетит.
— Нет, Прокопий Петрович, — покраснел Аленин, — деньги те не доброй службой нажиты, так Бог с ними, все отдам. Вернее дело наладится.
— И то.
— Изволь же кликнуть Паука… Не терпится…
— Ладно, кликнем.
И, приподняв полу шатра, воевода хлопнул в ладоши и отдал приказ прибежавшему на зов ратнику позвать Паука.
