Тут она вдруг сообразила, что их беседа была как-никак допросом, и замолчала.
— Прошу вас все-таки ответить, фрау Брацелес, мы ведь говорим о в общем-то естественных вещах, — сказал Кеттерле.
Однако, начиная с этого момента, ответы ее стали односложными, она ограничивалась лишь короткими «да» или «нет».
— И последний вопрос, — сказал наконец Кеттерле, — я даже не надеюсь, что вы сможете на него ответить. Вы случайно не знаете, каким мылом обычно мылась Сандра Робертс?
Некоторое время Зигрид раздумывала, какую же ловушку мог таить в себе этот на первый взгляд совершенно невинный вопрос. И решила, что никакой.
— Случайно знаю, — сказала она, — год или два назад Сандра настоятельно советовала мне мыть лицо только ядровым мылом. Оно открывает поры, — говорила она, — и хорошо очищает кожу.
— Так, — сказал комиссар. — Что ж, благодарю вас, фрау Брацелес. Пришлите ко мне на несколько минут вашего мужа.
Она встала, бросила на комиссара неуверенный взгляд и вышла из кабинета.
Когда вошел Ханс-Пауль, Кеттерле молча показал ему на стул и, откинувшись в кресле, несколько минут рассматривал его, не произнося ни слова.
— Когда вы в последний раз покупали новое платье жене, Брацелес? — спросил он затем и уселся поудобнее.
— В прошлом году, к рождеству, — ответил Ханс-Пауль, — и это было нам непросто.
Кеттерле кивнул. Словечко «нам» доказывало, что супружеские чувства у Ханса-Пауля все еще живы. Зигрид неправильно оценивала своего мужа. И Кеттерле понимал это. Но он понимал еще и другое. Для подобного сорта неуверенных в себе молодых людей стесненные обстоятельства были так же опасны, как и их противоположность. В конце концов такова система. Внезапно он осознал, что события трех последних дней повернули жизненные условия обеих пар ровно на сто восемьдесят градусов.
— Вы занимаетесь спортом? — спросил он Ханса-Пауля.
— Да.
— Каким?
— Парусным. С друзьями. А еще легкой атлетикой. Я состою в клубе. Но зачем вам это?
— Вы получили высшее образование?
— Да.
— Что вы изучали?
— Историю искусств, общую историю, театроведение. Я собирался стать театральным художником.
— Вы ненавидели Сандру Робертс?
— Папа? изображал это именно так. Опровергнуть сей факт я не могу.
— А за что?
— Да вы все сами прекрасно понимаете, господин комиссар. Тут я ничего не могу изменить. Я потрясен жестокостью ее смерти. Но я не испытываю скорби. Ни в отношении ее, ни в отношении папа?.
— А кто, по-вашему, мог это сделать?
Ханс-Пауль пожал плечами.
— Подозрение автоматически падает на Реймара и меня. Думаете, мы не взвесили бы все заранее, если б когда-нибудь решились на такое? У нас были все основания неприязненно относиться к Сандре. Но у нас не было ни оснований, ни желания изгадить на все сто собственную жизнь.
— Значит, вы не можете ничего подсказать, даже из мелочей?
— Нет, — сказал Ханс-Пауль, — ничего. У нас точно так же не сходятся концы с концами, как у вас. Реймар даже выражал желание предпринять потом дополнительное расследование, по собственной инициативе. Для него эта история много значит, вы ведь понимаете...
— Понимаю, — сказал Кеттерле и встал. — Возьмите свою жену под руку и сходите поужинать в какой- нибудь маленький уютный ресторан.
Ханс-Пауль тоже поднялся.
— И вы не спрашиваете, где я был в субботу ночью?
— Нет.
— Но почему?
— Потому что в данный момент меня это не интересует.
— А почему я сбрил бороду именно в воскресенье утром?
— Примите искренние поздравления на сей счет, Брацелес, — сказал комиссар. — Борода наверняка вам не шла.
«Получить опечатанный пакет у начальника военной полиции, военно-воздушная база Бремен, адресат комиссар Кеттерле, уголовная полиция, Гамбург. Военно-воздушные силы США, транспортный штаб в Европе, строение семь, комната три, лейтенант Каллаген» —
таков был текст телеграммы, которую комиссар нашел на своем столе следующим утром, когда, как обычно, около восьми вошел в кабинет.
Он немедленно позвонил Хорншу. Им удалось перехватить Гафке во дворе, когда тот садился в машину, чтоб отправиться в Бремен на проверку алиби доктора Брабендера. Они вручили ему доверенность и телеграмму, строго-настрого наказав вернуться с донесением из Бремена и с материалами из Виккерса на Лонг-Айленд самое позднее к обеду.
Комиссар приказал, чтоб из хозяйственной части в кабинет доставили черную доску, ее все так и называли — «черная доска». Хорншу аккуратно прикрепил на ней кнопками в строгой последовательности все фотоснимки, сделанные Рёпке по делу Робертс.
Два из них неопровержимо доказывали, что санитар, подготавливавший в судебно-медицинском институте тело Сандры Робертс к вскрытию, был прав.
На Сандре Робертс были довольно стоптанные, неброские пляжные босоножки, закрытые спереди, на плоской пробковой подошве, с обшитым пластиком резиновым ремешком, выше пятки полосатым. Форма босоножек не позволяла сразу заметить разницу, однако подошвы демонстрировали это достаточно четко. Комиссар зафиксировал сей удивительный факт с той же невозмутимостью, с какой фиксировал прежде другие удивительные подробности этого дела.
Он как раз собирался поразмышлять обо всем, но тут зазвонил телефон. Господин по имени Кристоф Новотни явился на допрос.
— Все верно, — сказал комиссар. — Направьте его к фройляйн Клингс.
Он велел Хорншу стенографировать показания Новотни и едва успел раскурить свою первую утреннюю сигару, как шофер с фуражкой в руке вошел в комнату.
— Садитесь, Новотни, — сказал комиссар, — какие новости?
— Вы арестовали доктора Брабендера, — сказал Новотни. — Об этом пишут все газеты. Так чего же вы от меня хотите?
— Все верно, — сказал Кеттерле. — Только в отличие от вас доктор Брабендер представил безукоризненное алиби. А что он пока под арестом, на то имеются другие причины. Вообще уголовной полиции с арестами лучше не спешить. Когда люди сидят за решеткой, естественный ход событий останавливается, Новотни. Они сидят, их допрашивают, они изворачиваются, и положение дел на фронтах только обостряется. Я бы не стал его арестовывать, однако после того, что произошло, я не могу взять на себя ответственность, выпустив его на свободу. Для этого мне придется сначала проверить его алиби. И затем публично принести извинения, если его показания окажутся точными.
— Так, — сказал шофер, — а кто принесет извинения простому человеку вроде меня? Вы, очевидно, полагаете, что моя честь ценится дешевле? Можно здесь курить?
— Пожалуйста, — сказал комиссар и подвинул ему пепельницу.
Затем достал доклад доктора Штёкеля, раскрыл его на первой странице и дал прочесть шоферу после того, как тот закурил. Новотни читал внимательно. Дочитав до конца, он поднял глаза.
— В этом я ничего не понимаю. Тут ведь почти сплошь латынь.
