беседовали. Невысокого роста, невзрачного вида, царь, в лихо сбитой набекрень фуражке, слушал президента, чуть наклонив голову в его сторону. Кряжистый, начинающий полнеть Пуанкаре, с грубоватым, загоревшим крестьянским лицом и вздыбившейся бородкой, держался с почтительностью гостя, который задался целью во что бы то ни стало расположить к себе сердце гостеприимного хозяина. Оба улыбались, поддакивая друг другу, и, видимо, были довольны беседой.
Наконец оркестр перестроился. На дирижерский пульт поднялся седовласый невысокого роста мужчина – главный дирижёр императорского Мариинского оперного театра. Окинув взглядом своё музыкальное воинство, он церемонно поклонился монарху.
Началась вечерняя перекличка в полках. По иерархической лестнице рапорты поднимались всё выше и выше. Командиры полков рапортовали командиру гвардейского корпуса, тот, в свою очередь, отдал рапорт великому князю, а князь на безукоризненном французском языке доложил о результатах переклички Пуанкаре.
Долгая, довольно скучная процедура. Когда она в конце концов завершилась, раздалась долгожданная команда:
– На молитву, шапки долой!
Солдаты, офицеры и публика обнажили головы. Обычно после этого солдаты пели хором молитвы «Отче наш» и «Спаси, господи, люди твоя», но сегодня, вопреки установленному ритуалу, сводный оркестр заиграл тягучий и нудный хорал «Коль славен господь во Сионе». Все стояли навытяжку, молчаливые, с постными лицами, изредка крестясь. Прошло добрых десять минут, прежде чем оркестр кончил хорал, и все вздохнули свободнее, зашевелились. Затем артист Александринского императорского театра, одетый в солдатскую форму Преображенского полка, по-актёрски выразительно и набожно прочитал молитвы «Отче наш» и «Спаси, господи, люди твоя».
И вот наконец великий князь скомандовал:
– Накройсь! Слушай на караул!
Сводный оркестр заиграл «Марсельезу». Огненная мелодия французского гимна будто встряхнула всех. В ней было что-то от свежего порывистого ветра, грозовое, могучее, зовущее. Звонарёву невольно вспомнилось, как несколько дней назад большая толпа бастующих рабочих дружно и воодушевленно пела «Рабочую марсельезу», а полиция и казаки безуспешно пытались прекратить это поднимающее на борьбу пение. Смолкая в одном месте, песня вдруг, как пламя пожара, подхваченное вихрем, снова взвивалась над толпой в другом, ещё настойчивее и упорнее.
Сейчас, вслушиваясь в звуки чудесного гимна, Сергей Владимирович начал тихонько подпевать оркестру. Тихменёв предостерегающе толкнул его под локоть:
– Не забывайтесь!
Звонарёв умолк.
Когда замерли последние звуки «Марсельезы», зазвучал царский гимн «Боже, царя храни». Это был разительный контраст мелодий. Казалось, после освежающего ветра революционного гимна весь лагерь наполнился затхлым и душным воздухом.
«Заря с церемонией» закончилась криками «ура». Утомленные затянувшимся церемониалом солдаты кричали без всякого воодушевления. В их «ура» не чувствовалось ни душевного подъёма, ни патриотического восторга. Кричали потому, что было приказано кричать.
Царь распорядился отпустить полки, а сам с Пуанкаре и царицей на одном из придворных автомобилей отбыл в Красносельский дворец. Следом двинулись автомобили со свитой. Громоздкие и неуклюжие машины, изготовленные на русско-балтийском заводе, нещадно дымили и рядом с элегантными заграничными выглядели топорными и безобразными.
Начался общий разъезд. Публика хлынула к железнодорожной станции, куда уже было подано несколько пассажирских составов.
На вокзале к Тихменеву и Звонарёву подошёл адвокат Кузьмин-Караваев, брат начальника артиллерийского управления.
– Рад Вас видеть здесь, Сергей Владимирович, – сказал он после того, как Тихменёв представил ему Звонарёва. – Мне брат говорил о Вашем несчастье. Ваше присутствие на церемонии не ускользнуло от внимания некоторых влиятельных лиц. Завтра я расскажу фон Валю, что встретился здесь с Вами. Он лопнет от зависти. Ему-то сюда никогда не попасть. Видели Вас и охранники из министерства внутренних дел, и кое-кто ещё. Я не преминул представить им Вас заочно, так сказать, на расстоянии. Поверьте мне, всё это окажет существенное влияние на дальнейший ход дела Вашей супруги.
Прощаясь со Звонарёвым, Кузьмин-Караваев выразил надежду увидеть его на следующий день на царском смотре красносельского лагерного сбора.
6
Утро выдалось солнечное, тёплое. Ещё задолго до начала торжественного смотра лагерного сбора в Красное Село наехало множество знати. Казалось, всё великосветское общество столицы провело прошедшую ночь без сна, с тем чтобы пораньше выбраться из города и разместиться поближе к царскому валику, на котором возвышался шатёр царского семейства с полоскавшимся на ветру оранжевым штандартом с чёрным двуглавым орлом.
Тихменёв и Звонарёв устроились на склоне высокого холма, откуда хорошо были видны всё огромное поле и царский валик – насыпь высотой до четырёх метров и длиной около сорока метров, поросшая густой травой. Против шатра, на краю вала, придворные лакеи заканчивали натягивать широкий тент, в тени которого расставлялись кресла и стулья. Солнце, улыбки, весёлый гомон толпы создавали ту праздничную атмосферу, когда совсем не ощущается томительность ожидания и медленный бег времени.
Под звуки духовых оркестров со стороны главного лагеря к месту парада двинулись войска. Первым шёл Преображенский полк, чётким, сомкнутым строем, чуть колыхаясь штыками в такт бодрого, звонкого полкового марша. Вслушиваясь в эту музыку, Звонарёв мысленно повторял слова, запомнившиеся со школьной скамьи:
Многие лета, многие лета, Православный русский царь!…
Полки приближались. Гром оркестра нарастал, и теперь Звонарёву уже слышались иные слова, те, которые на мотив марша распевали в Питере:
