терроризированы и запуганы уголовниками. Оперативная группа Московского окружного транспортного отдела, выезжавшая на место, не смогла нащупать, где скрываются главарь банды и его подручные. Все жители молчат.
— Не смогли нащупать, потому что приезжали в кожаных куртках и шинелях, с маузерами у пояса. Крестьяне молчат, боятся мести уголовников. И то не все боятся. Приходила же в ГПУ крестьянка Лаптевской волости с жалобой, что нет житья от бандитов. Нужен умелый подход к честным людям, чтобы крестьяне были твердо убеждены, что все бандиты до единого будут изловлены. Возьмите докладную.
Благонравов прочитал предписание Дзержинского: «Сорганизовать решительную экспедицию, которая могла бы завоевать симпатию и доверие честных крестьян и уничтожить бандитов».
— Васенев, замначальника окружного транспортного отдела, предложил свой план, — сообщил Благонравов, — послать разведчиков в близлежащие к перегону села под видом закупщиков гусей от кооперации. Поживут там недельку и выявят, где скрываются главари уголовников.
— План приемлемый.
— Когда бандиты будут выявлены, для их поимки и решительных действий Васенев просит полуроту наших курсантов.
— Надо дать. Я жду в ближайшее время рапорт о ликвидации банды.
Благонравов ушел. В кабинет заглянул Халатов, недавно назначенный членом коллегии НКПС.
— Прошу, прошу, Артем Багратович, — сказал нарком и крепко пожал ему руку. — Долго добивался я вашего перехода к нам.
— Только сегодня освободился. Пришел в НКПС, а Межлаук сказал, вы здесь.
— Я уже продумал, какими вопросам будете у нас заниматься и даже памятку для вас написал. Прежде всего — наблюдение за продовольственными перевозками. Ведь вы этим занимались, будучи членом коллегии Наркомпрода?
— Да, Феликс Эдмундович! Это входило в круг моих обязанностей.
— Задача у вас будет та же, но подход к ней в НКПС совсем другой. Скажу прямо — Наркомпрод не заботился об экономии транспорта — ему лишь бы доставить груз. А вам придется заботиться о минимальных пробегах продовольственных маршрутов, следить за скоростью их движения, простоями вагонов при погрузке и выгрузке, отцепками в пути. От всего этого зависит оборот вагона — решающий показатель работы транспорта. Попрошу Борисова ознакомить вас с техническими и экономическими показателями железных дорог. Он в свое время и меня обучил всем этим премудростям. Заботу о полновесности груженых вагонов тоже возлагаю на вас. Я хочу, чтобы вы окунулись в гущу жизни транспорта и в будущем взяли на себя наблюдение за всей эксплуатационной деятельностью НКПС.
— Для меня это слишком сложно, Феликс Эдмундович… — и Халатов задумчиво потрогал свою черную, как смоль, шевелюру.
— Не сложнее, чем для меня было стать наркомом путей сообщения. Если вы думаете, что это все и больше я вам ничего не поручу — ошибаетесь. Я хочу, чтобы вы еще взяли на себя заботу о снабжении транспортников. Вы, конечно, понимаете, это — залог успешной работы.
Халатов улыбнулся и в его темных жгучих глазах зажглись веселые искорки.
— Чему вы улыбаетесь? — удивился Дзержинский.
— Диалектика! — шутливо сказал Халатов. — Раньше я в Наркомпроде занимался рабочим снабжением и на мне лежала обязанность регулировать, то есть попросту говоря, урезывать заявки ведомств, в том числе и НКПС, на получение пайков. А теперь — наоборот. Помню такой случай. Как-то на заседании СТО я докладывал о продовольственном положении. Затем слово взял Фомин и обрушился на меня за плохое снабжение железнодорожников. Я тоже не остался в долгу и перешел в контратаку на Фомина, который, мол, не учитывает общего положения и знает только одно — требовать снабжения железнодорожников. Ленин выслушал нашу перепалку, а затем взял под защиту выступление Фомина. Владимир Ильич высказал такую мысль, что каждый советский работник, стоящий у порученного ему дела, должен защищать в первую очередь именно это свое дело, а не говорить и рассуждать «вообще».
— Вот именно! — тоже улыбнувшись, подтвердил Дзержинский. — Теперь вам, а не Фомину придется со всем пылом и жаром защищать интересы железнодорожников перед Наркомпродом. Так-то, Артем Багратович… Еще одно дело хочу вам поручить — добиваться улучшения организации труда на транспорте. Предстоит дальнейшее сокращение штатов и уплотнение работы каждого транспортника. Это — не только кабинетный труд, а упорная жестокая борьба, борьба с леностью, эгоизмом, рутиной, обывательщиной.
После небольшой паузы Дзержинский заглянул в памятку, которую он приготовил для Халатова, и добавил:
— Кроме того, у меня есть желание, чтобы именно вы стали председателем транспортно- экспедиционного общества, которое мы организуем, и я хотел бы также, чтобы вы еще занялись… А впрочем, — спохватился народный комиссар, заметив озабоченное выражение лица Халатова, — как бы не получилась перегрузка. Обдумайте мои поручения, затем поговорим.
Когда за Халатовым закрылась дверь, вошел секретарь.
— Вас ждет молодой художник Евгений Кацман. Говорит, ему поручено рисовать ваш портрет.
— Нет, нет. Извинитесь от моего имени, скажите, у меня нет никакой возможности позировать ему.
— Я уже сказал, но он не уходит, просит, чтобы вы ему разрешили зайти на три минуты.
— Знаю я эти минуты, — поморщился нарком.
Как Дзержинский и ожидал, «трехминутный разговор» с художником затянулся. Робкий с виду, он оказался весьма настойчивым человеком. Свою настойчивость художник мотивировал тем, что портрет необходим для военной выставки к пятилетнему юбилею Красной Армии.
Наконец, Дзержинский нехотя согласился:
— Приходите сюда и работайте. Только позировать я не буду. Мы оба с вами будем работать. Каждый будет заниматься своим делом.
Художник поблагодарил и сказал, что завтра принесет мольберт, а сегодня просит разрешения сделать набросок карандашом. Дзержинский молча кивнул головой и стал читать лежавшие перед ним бумаги.
Художник начал набрасывать эскиз головы. «Какой чистый, изящный профиль лица», — подумал он. Еще раньше он обратил внимание на глаза председателя ГПУ. Они какие-то особенные, ясные, чуть печальные. Взгляд живой и в то же время сосредоточенный, глубоко проникающий в душу. Но теперь глаза его опущены вниз, на бумаги и нельзя уловить их выражение.
— Феликс Эдмундович! — осмелел художник и попросил — Посмотрите, пожалуйста, на меня, я вас отвлеку минутки на три, не больше.
— Вы, кажется, товарищ Кацман, собирались всего три минуты со мной разговаривать, а уселись здесь довольно прочно, — усмехнулся Дзержинский и посмотрел на собеседника.
Желая продлить этот момент, художник, лихорадочно быстро работая карандашом, одновременно спросил, приходилось ли Феликсу Эдмундовичу когда-нибудь позировать.
— Приходилось, — ответил Дзержинский. — В 1920 году в Москву приезжала из Лондона скульптор мисс Шеридан. В те годы буржуазная печать изображала нас чуть ли не дикарями-людоедами. И когда она в числе других руководителей захотела лепить скульптуру председателя ВЧК, я не мог отказать ей в этом по политическим соображениям.
— И долго вы позировали мисс Шеридан? — продолжал расспрашивать художник, пытаясь запечатлеть трудно уловимое выражение его глаз.
— Однажды я просидел около двух часов, почти не двигаясь. Даже она была этим поражена и воскликнула: «У вас ангельское терпение, вы сидите так тихо! Где вы этому научились? Я буду посылать в эту школу своих нетерпеливых клиентов…». Ответил ей, что вряд ли они на это согласятся, что школой моего терпения была тюрьма, где я провел одиннадцать лет, пока революция не освободила меня.
Дзержинский помолчал и добавил.
— Все-таки надо отдать должное этой мисс. Она приехала к нам, полная предубеждений, напичканная буржуазной пропагандой, и все же в стране Советов, вероятно, чутьем художника, она по-своему, в какой- то мере почувствовала правду.
