Сеня прижался к стенке и норовил заснуть. С крыльца донесся насмешливый старческий тенорок:
— Оперсосы, вас пахан кличет!
Александр похлопал Сеню по щекам, растер уши — будил.
— Не надо, — попросил Сеня.
— А что надо? — от дверей поинтересовался Казарян.
— Ты кто? — вдруг почти трезво осведомился Пограничник.
— Я — оперуполномоченный Московского уголовного розыска Роман Казарян. Пойдешь со мной?
— А куда?
— В камеру.
Силы для того, чтобы сообразить, что с ним происходит, иссякли, и Сеня опять приспособился заснуть.
— Кончай балаган, Рома. Пригони машину, а мы с Сережей под белы рученьки выведем.
Пока вели, Сеня, раскачиваясь между Смирновым и Ларионовым, пытался петь «В Кейптаунском порту», а в машине мигом уснул с храпом и стонами.
— Господи, такое стопорит! — удивился Ларионов.
— Это-то и страшно, Сережа, — сказал Роман серьезно. — Сколько таких дураков, несмышленых сявок, которые решили, что они — отпетые урканы.
— Рома, ты складское дело полистал? — перебил Смирнов.
— Эге. Там довольно странная компания. Много их и все разные. Я списочек готовлю.
— Следователь для закрытия концы рубил?
— На первый взгляд все гладко.
— А на второй?
— Читать надо, Саня, а не листать. А я листал.
По Каретному Смирнов добрел до Садового и по Садовому доплелся до площади Маяковского. Казалось, поздно уже. Так нет — гуляли, вовсю гуляли по улицам москвичи. Да и куда деваться — в коммуналках набитых только спать можно, да и то с грехом пополам.
Широкой грудью хватил холодного воздуха. Пахло талой водой, весной. Вот она, расслабка. У Художественного ремесленного училища он свернул на Красноармейскую и направился домой. Мало- Коптевский, стоящие покоем дома — два-«а», два-«б», два-«в».
К двери кнопкой пришпилена записка: «Саша, я у Лешки Бэза. Жду до половины двенадцатого». Александр глянул на часы: без десяти одиннадцать.
У Гольдиных забивали «козла». За непокрытым столом сидели Алик, школьные дружки Виллен Приоров и Лешка Бэз, отец Лешки, глава семейства Яша Гольдин. Со страшной силой колотили они по некрашеной столешнице костяшками домино.
Неунывающее это было семейство, жившее в двух комнатах барака-развалюхи. Яша заведовал ларьком утильсырья на Инвалидном рынке. Лет двадцать уже заведовал. Правда, с перерывом: отлучался на три года на войну. Был там при лошадях, ездовым, возил, что прикажут. Дали ему за это две медали «За боевые заслуги». Постоянную работу Яша очень любил за ясность и покой: сами клиенты товар принесут, сами свешают, деньги получат и уйдут. Правда, последние пять лет сильно беспокоила макулатура. После каждого постановления по идеологическим вопросам библиотеки — районная, учрежденческие, школьные — заваливали палатку вредными книгами. Туго бы пришлось Яше, пришлось бы самому вешать, интеллигентные библиотекарши наотрез отказывались, но в добровольные помощники напросился Алик — собирал для себя домашнюю библиотеку.
Особенно урожайной была кампания по борьбе с космополитизмом. Киплинг, Хаксли, Олдингтон, Дос-Пассос, Хемингуэй, до безобразия плодовитый Эптон Синклер, Андре Жид — это только часть богатства, которым владел теперь Алик. На книжных развалах даже собрание сочинений Уоллеса рижского издания тридцатых годов, на радость Саньке Смирнову, любившему легкое чтиво после тяжелой работы, раскопал. Весьма благодарен был Алику Яша за то, что тот дал ему возможность не отвлекаться от любимого занятия: сидеть и подремывать в ожидании самообслуживающихся клиентов.
Яша дремал и царствовал, а Роза работала, как лошадь, и кормила многочисленное семейство. Считала чеки для продавцов из соседних магазинов, отмывала и сдавала неотмываемые бутылки, дежурила при чужих ребятах. Хотя и своих деток было немало — Лешка, Мишка, Элеонора и приехавшая из Херсона племянница Соня. Роза подметала также окрестности — была дворником при домоуправлении.
Мужики со страшной силой стучали костяшками, нимало не смущаясь, что за стеной спали, а Роза сидела на кровати и считала бесконечные чеки.
— Шолом-Алейхем, евреи! — рявкнул от дверей Смирнов.
Мужики, не отрываясь от серьезного дела, рассеянно поприветствовали вошедшего, а Роза обрадовалась искренно:
— Санечка, голодный, наверное? Я тебе сейчас макароны по-флотски разогрею. Хорошие макароны, ребята очень хвалили.
— Да не стоит, Роза, возиться, — фальшиво отказался от обеда Александр и сел рядом с ней на кровать.
— А что возиться, что возиться? Керогаз горит, я им чайник кипячу. Подождут с чаем, а ты голодный, голодный, ничего не говори, по глазам вижу — голодный! — Она выскочила в коридор, к керогазу, и скоро вернулась.
— Подвиньтесь! — приказала она козлодавам. — Дайте человеку поесть.
— Я из кастрюли, Роза. Давай сюда.
— Это некрасиво, — заметила Роза, подвигая кастрюлю к Александру, и уже другим голосом распорядилась — Все, козла в хлев. Чай пить будем. — Она смешала на столе искусно выложенную змейку кончавшейся партии.
Гольдины следовали завету умиравшего еврея, который не жалел заварки. Мировой чай был у Гольдиных, крепкий, обжигающе горячий, ароматный. В башке у Александра прояснилось, в тусклом глазу проснулся блеск, он поинтересовался:
— Как живете, караси?
— Ничего себе. Мерси, — как положено ответил Лешка, а Яша, прищурясь, невинно спросил:
— А ты? Убийцу словил?
— Какого еще убийцу?
— Саня, ты с нами, как с маленькими, — вступила в разговор Роза. — Сам участковый мне — как ответственной за дворовый порядок — сказал, что в нашем лесу труп застреленного человека нашли.
— Вот пусть сам участковый и ловит, — впал в раздражение Александр оттого, что участкового назвали сам.
— Ему непрописанных ловить не переловить, а ты у нас — по убийцам, — сказал Яша. — Так поймал или нет?
— Поймаю.
— Так… — приступил к размышлению Яша. — Двух месяцев не прошло, как Иосиф Виссарионович скончался, а уже непорядок.
— Иосиф Виссарионович сейчас бы мигом в Тимирязевский лес, все бы раскрыл и объяснил с марксистской точки зрения, — негромко заметил Вилька, глядя в стакан.
— Полегче, Виля, — предупредил Александр.
— А я что? Я ничего. — Виллен поднял голову. — Отвыкли мы без царя-батюшки жить, сиротки несмышленые.
— Но живем, — перебил Виллена Алик, пригвождая взглядом заведенного Александра. — Живем не тужим.
— Вот и плохо, что уже не тужим, — не выдержал Александр.
— Кончай, Саня, о Сталине, давай об убийце, — кощунственно предложил Алик.
Александр вздохнул, заставил себя сказать:
— Извините меня, братцы. Устал.
