— Это не ты и не я. Это он, — кивнул на портрет Сам. — Иди сюда.
Смирнов подошел. Сквозь решетку трещин в стекле смотрел на него гражданин в пенсне, со множеством ромбов в петлицах. Довоенный еще портрет. Смирнов заметил некстати:
— Стекло какое хорошее — аккуратно треснуло. Оконное бы сейчас мелкой крошкой осыпалось.
Сам глянул на него, как на дурачка, усмехнулся, не скрывая удовлетворения:
— Радостная и, к великому счастью, соответствующая действительности картинка: несгибаемый Лаврентий за решеткой.
— За какой решеткой? — тупо, боясь понимать, спросил Александр.
— За тюремной, Александр, за тюремной! — ликующе злобно прокричал ему в лицо Сам. — Господи, счастье-то какое!!!
— Иван Васильевич, как же так?!
— А так, вот так и эдак! — Сам суетливо расставил мебель по местам. — Скотина, палач, вонючка!
Постоял, подумал, схватил портрет и, как дискобол, швырнул его на ковровую дорожку. Картинкой вниз. Успокоенный, прошел к столу, зажег лампу, уселся.
— Может, вынести его? — предложил свои услуги Смирнов.
— Пусть лежит. Глаз радует, — возразил Сам и растер обеими руками лицо. — Садись, поговорим. Нам теперь о многом говорить надо.
— У меня к вам срочное дело, Иван Васильевич.
— Сейчас самое срочное — это, — Сам кивнул на распростертый портрет.
— Мне один войсковой майор уже объяснил, какое дело сейчас самое важное, — сказал Александр и сел в угол между столами, письменным и заседательским, — а оказывается, и самое срочное.
— Где это он тебе объяснил?
— На углу Чапаевского и Ленинградского шоссе. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.
— Знаю.
— Нам не доверяют, да?
— Не в этом дело, Саня. Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой. — Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял его, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне. — Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, уверяли себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива.
Оставив портрет лежать картинкой вверх, Сам возвратился на свое место.
— Личико, конечно, не ахти, — резюмировал Смирнов.
— Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался. Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь в наших силах не допускать этого больше.
— Я человек маленький. Я в высокой политике не силен.
— Это не политика. Это — или-или. Или мы — молчаливое послушное стадо, или мы — люди.
— А я человек и всегда был им. И на войне, и здесь. Твердо знаю одно: должен честно и добросовестно делать свои дела, чтобы быть чистым перед народом и страной.
— А кто будет делать наше общее дело?
— Каждый делает свое дело, и это есть наше общее дело.
— Общее дело надо делать вместе, Саня. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности за все, твоей личной ответственности. А нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай, Саня. — Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному — Ну, что там у тебя срочного?
— Убийство, Иван Васильевич.
— Ну, знаю. Что там срочного-то?
— Дело, которое мы с легкой душой быстренько закрыли, — убийство в Тимирязевском лесу, сегодняшней ночью снова открылось. Самовольно, так сказать. Убитый — Роман Петровский, по кличке Цыган, — вместе с Ленькой Жбаном и Самсоновым проходил по меховому делу.
— Ну, а все-таки если это чисто случайное совпадение?
— Я в такие совпадения не верю.
— А зря. Бывает, Саня.
— Конечно, все бывает. Но в любом случае идти придется по старым, того дела связям. Я прошу вашей санкции на возобновление дела об убийстве Леонида Жданова.
— Черта с два ты от меня эту санкцию получишь!
— А говорили об общем деле, за которое всем сообща браться надо.
— Не хами, Саня. Ты, помнится, тоже о чем-то говорил. Так вот, сделаешь свое дело честно и добросовестно, докажешь связь между этими двумя убийствами, тогда и возобновим. Пока же открывай новое: об убийстве Романа Петровского, по кличке Цыган.
— В чем, в чем, а в логике вам не откажешь. В логике с малой примесью демагогии.
— Ой, Смирнов, ой, Смирнов! Ты хоть понимаешь, что со мной так разговаривать нельзя?!
— Ночью, один на один, в приватной беседе — можно.
— Никогда нельзя так с начальством разговаривать. Ни днем, ни ночью, ни в приватной беседе, ни в общей дискуссии. В любом случае тебе же хуже будет. Запомни это, Смирнов. Но сегодня ночью я добр и слабохарактерен. В первый и последний раз.
— Портрет забрать? — спросил Смирнов, вставая.
— А куда ты его денешь?
— На помойку выброшу.
— А постовой на входе? Вместе с дежурным как схватят тебя, родимого, и под белы руки в узилище. Как врага народа. По пятьдесят восьмой статье. Страшно? То-то же. Оставь, я на него еще малость полюбуюсь.
Спать приспособился Смирнов у себя в кабинете, на сдвинутых стульях. Успел прихватить часика три. Но какой это, к черту, сон: пиджак-одеяло с поясницы сползает и плечи не закрывает, стулья разъезжаются, откуда-то все время дует. Не спал — маялся в полудреме. От всех этих неудобств разнылась давно не напоминавшая о себе искалеченная пулей левая рука.
Смирнов рассвирепел, проснулся окончательно, расставил стулья по местам и пошел в сортир — личность сполоснуть. От холодной воды взбодрился и захотел чайку. Из сейфа извлек электрический чайник, пачку индийского чая, пачку сахара, кулек с сухарями. Вскипятил, заварил и попил, стеная от удовольствия. Теперь можно было ждать без нервов.
В восемь часов включил радио и прослушал сообщение о разоблачении преступника Берия, завербованного английской разведкой, который многие годы безнаказанно чинил убийства и беззакония.
В восемь тридцать пришел Ларионов и, поздоровавшись, сказал:
— Кто бы мог подумать, Саня, а?
— Слава богу, что подумали.
— Как ты полагаешь, на нас это отразится?
— Да, Сережа, да. И не только на нас. На всех.
— По доносам хватать, наверное, не будут, — предположил Ларионов. — И писать их перестанут.
— Ну, это ты хватил. Писать доносы будут всегда. Только реагировать на них должны будут по- другому.
В восемь тридцать семь явился Казарян и, поздоровавшись, сказал:
— И обязательно чей-то шпион! Будто мы сами негодяев и мерзавцев вырастить не можем!
— Все-то ты знаешь, Ромка! — подначил Ларионов.
— Кое-что знаю, а кое-чего не знаю. Не знаю, был ли он шпионом, но то, что он был негодяем, мерзавцем, растленной скотиной, знал давно. Знал, как он всю грузинскую интеллигенцию уничтожил, знал,
