риском. Онтологически-социальная ли утопия Маяковского (речь шла, по мнению Ю.А.Карабчиевского [149], ни много, ни мало, о физическом воскрешении, о бессмертии )(16) или рекреативная сфера народной смеховой, карнавальной культуры, превратившаяся под пером Пригова в полноценную вселенную с демиургически строгими законами – в обоих случаях это полные опасности игры с Создателем, не исключено, титаническое восстание против Него. Но с этих пор знак вопроса, стоящий над системой четырех литературных родов, на мой взгляд, должен быть окончательно перечеркнут – главным образом потому, что авангард от
Одним из первых, кто привлек внимание в современной науке к кватерниорным структурам, был К.Юнг. Ссылки на них повторяются, как рефрен, в разных работах, а в 'Попытке психологического истолкования догмата о Троице' [394,с. 5-108] (17) эта тема становится основной. Поскольку вопросами религии как таковой мы условились не заниматься, постольку в дальнейшем под 'Троицей' будет пониматься не одноименный догматический феномен, а чисто культурный, точнее – юнговский: так сказать, Троица в голове и на устах Юнга, без попыток соотнесения двух понятий-омонимов.
К.Юнг наделяет троичные и кватерниорные структуры самым глубоким, архетипическим статусом, т.е. для психологии самым фундаментальным, и совершает экскурс в историю дохристианских религий. Упоминаются тройка вавилонских божеств (Ану, Бел и Эа), древнеегипетская теология (Осирис – Гор – Исида, триединство 'бог – фараон – ка'), манихеи, высказывается гипотеза, что соответствующие идеи стали достоянием эллинистического синкретизма и через Филона и Плутарха были переданы христианству [394, c. 15]. Миф о Мардуке, вавилонском боге солнца по прозвищу 'Господин' (Бел), еще раньше оказал 'всеобъемлющее', 'поразительное' воздействие на представления израильтян. Спутники Мардука – четыре пса. 'Число четыре может означать здесь целостность, как и в случае с сыновьями Гора, четырьмя серафимами из видения Изекииля и четырьмя символами евангелистов: тремя животными и одним ангелом ',(18) – констатирует Юнг [там же, с. 12]. 'Истинность и нуминозная сила мифологемы значительно подкрепляется доказательством ее архетипического характера. Архетип есть то, во что верят всегда, повсюду и везде, и если он не распознается сознательно, то появляется сзади 'in his wrathful form', в своем гневном обличьи, как 'Сын хаоса', аки тать в нощи: вместо Спасителя является Антихрист' [c. 15].(19)
Юнг продолжает: 'К дохристианским 'источникам' Троицы мы должны причислить и математико-философские спекуляции греческого духа. Греческий дух, как известно, заметен уже в Евангелии от Иоанна, текст которого явно отмечен влиянием гностицизма, а позднее, в греческой патристике, он начинает амплифицировать и гностически интерпретировать архетипические содержания Откровения Наверное, наибольший вклад в формирование греческого духа внес Пифагор со своей школой, и один из аспектов Троицы основывается на числовой символике' [там же].
Опустим пассаж об онтологической драматургии числа, изложенной по Аристотелю (De coelo, I, 1, 268a, 10) и 'Философии греков' Целлера (Die Philisophie der Griechen, I, S. 292), а также о ее репродуции в средневековой натурфилософии. Впрочем, кое о чем можно упомянуть. Адресуясь к Макробию (Commentarius in Somnium Scipionis, I, 6, 8), Юнг пишет: 'Таким образом, тройка означает развертывание Единого и познаваемого. Тройка есть 'Единое', сделавшееся познаваемым(20) Вот почему тройка действительно оказывается подходящим синонимом для процесса развития во времени и, таким образом, составляет параллель к самооткровению Бога как развернутого в триаду абсолютного Единого'.
Из греков Юнг больше всего внимания уделяет Платону, его 'Тимею'. 'Один, два, три – а где же четвертый?' – спрашивает автор диалога у пифагорейца Тимея. Далее следует интересная для истории вопроса, но слишком пространная цитата, которую целесообразнее использовать не здесь, а в главе 3, и в совершенно иной связи. Четверица 'занимала умы и алхимиков на протяжении более тысячелетия', – констатирует Юнг. Платон же, отдавая отчет в кватерниорности мировой души и мирового тела, дважды пытался написать тетралогию, но оба раза четвертое сочинение оставалось незавершенным.
Юнг касается и проблемы Марии, объявленной в 431 г. на Эфесском соборе theotocos (Богородицей). Это был необычайно актуальный вопрос, многие в тот период были склонны 'преувеличивать' роль матери Иисуса. Эпифаний им отвечал: 'Честь и почет Марии, Отцу же, Сыну и Святому Духу поклонение: да не поклоняется никто Марии' [там же, с. 28]. Юнг приходит к выводу: 'Нет сомнений, что учение о Триединстве первоначально соответствовало
'В высшей степени вероятно, что активизация того или иного архетипа зависит от изменения статуса сознания, требующего какой-то новой формы компенсации' [c. 51]. Далее читаем: 'Традиционно изображение Царя славы в мандале в сопровождении окружающей его четверичности, выраженной четырьмя символами евангелистов (включая четыре времени года, четыре ветра, четыре реки и т.д.)' [с. 55]. Мария, будучи орудием рождения Бога и оставаясь человеческим существом, оказалась вовлечена в драму Троицы [c. 62]. 'Святой Дух и Логос сливаются и растворяются в человеческом понятии Софии (Премудрости), а затем в 'Sapientia' средневековой натурфилософии, в которой сказано: 'В лоне матери покоится премудрость отца'' [c. 63].
Возможно, не стоило бы прибегать к столь обильному цитированию, если бы не необходимость подчеркнуть приоритет Юнга в данном вопросе. Кроме того, нелишне показать, как те же самые, что и у нас, проблемы обсуждаются на совсем другом языке.
Не только Платон, но и Гете отдавал отчет в проблематичной актуальности четвертой фигуры. Юнг цитирует 'Фауста':
Троих с собою взяли мы,
Четвертый не хотел идти:
Сказал, важней он всех других
И вечно думает о них,
и высказывает гипотезу, что упомянутый 'четвертый' есть само гетевское мышление [с. 66].
Но все же обычно 'в распоряжении сознания находятся три из четырех функций ориентации', а одна часть застревает в бессознательном и формирует тень [c. 67 – 68]. Недостающая функция противостоит высшей или главной функции, подобно алхимической 'тени солнца' ('черному солнцу').
Платон склонился к троичности, тогда как более 'древняя греческая философия предпочитала мышление четверичное. У Пифагора главная роль отводится не триаде, а тетраде: в так называемой Пифагорейской клятве говорится о четверице, тетрактрисе, которая 'содержит корни вечной природы', душа имеет квадратную форму [c. 68].
'Четверица (Quaternitat) есть архетип, встречающийся практически повсюду. Она есть логическая предпосылка всякого
Уже 'средневековая иконология, вышивая по ткани древних спекуляций о theotocos (Богородице), изготовила кватернарный символ в своих изображениях коронования Марии и украдкой подсунула его на место Троицы' [c. 73]. Юнг предсказывает дальнейшее повышение статуса Марии, и действительно, в ноябре 1950 г., уже после смерти Юнга, папа Пий ХII провозглашает догмат о Вознесении Марии на небо во плоти.(21) Мария – Царица небесная и земная (логическое восстановление архетипической ситуации).
На страницах 73-74 читаем: 'Начиная с 'Тимея', четвертое означает 'реализацию', т.е. переход в, по сути своей, иное состояние – а именно в состояние мирской материальности, которая, как авторитетно утверждается, подчинена 'князю мира сего'. Ведь материя – диаметрально противоположна духу'. Вместе с повышением сакрального статуса Девы Марии 'в метафизическую область включается материя, а вместе с ней и разлагающий принцип мира: зло'.
Сатана изображен Данте трикефальным (трехглавым), 'так, по аналогии с Антихристом, обрисовывается некая инфернальная Антитроица, некая подлинная 'umbra trinitatis''. В греческой мифологии Геката, покровительница ночной нечисти и колдовства (отождествлялась с богиней луны Селеной, богиней подземного царства Персефоной, богиней Артемидой), порой представлялась не только с факелом в руках, со змеями в волосах, но и трехликой (женское и инфернальное
