Русский бал XVIII – начала XX века. Танцы, костюмы, символика

Бывало, я с доверием беспечным
Задумчивый его встречала взор;
Бывало, ласково, с спокойствием сердечным
Я с ним вела короткий разговор…
Теперь боюсь его очей,
Боюсь ласкающих речей!

Его слова мне на душу запали,
Его глаза преследуют меня;
Отсутствия часы мне длинной казнью стали,
И лишь при нем живу и мыслю я…
О! кто поймет, кто объяснит,
Чем сердце полно, чем болит?
2

Люблю тебя, люблю тебя, —
Я тайну сердца разгадала,
Я в сердце робком прочитала,
Что долго крылось от меня.
Я знаю, что сбылось с душою
И почему тоскую я…
Я очарована тобою,
Люблю тебя!

Когда на бале вальс безумный
Чету уносит за четой,
Когда в толпе светло и шумно,
Привольно младости живой, —
Тогда, в тиши уединенья,
От всех веселий бытия
Одно дано мне услажденье:
Люблю тебя!

Когда, читая, увлекаюсь
Я красноречием страстей;
Когда я песнью восхищаюсь
Иль есть мечта в душе моей, —
Тебя виденье мне являет,
С тобой делю все чувства я;
Припев один лишь сердце знает:
Люблю тебя!

Когда с людьми я и придется
Мне в жизни их участье брать:
Смеяться, если им смеется,
Их мыслям мыслью отвечать, —
Я говорящим не внимаю;
Их мир — мир чуждый для меня;
Со мною ты!.. Я повторяю:
Люблю тебя!

И если смерть рукой холодной
Нить жизни юной перервет,
Душе откроет путь свободный,
Меня на вечность призовет;
Когда житейское забуду,
Когда с землей прощуся я, —
Шептать, смыкая очи, буду:
Люблю тебя!

Иван Тургенев Затишье Отрывок из повести

Гаврила Степаныч Акилин, у которого назначен был бал, принадлежал к числу помещиков, возбуждающих удивление соседей искусством жить хорошо и открыто при незначительных средствах. Имея не более четырехсот душ крестьян, он принимал всю губернию в огромных, им самим воздвигнутых каменных палатах с колоннами, башней и флагом на башне. Имение это досталось ему от отца и никогда не отличалось благоустройством; Гаврила Степаныч долго находился в отсутствии, служил в Петербурге; наконец, лет пятнадцать тому назад, вернулся он на родину в чине коллежского асессора, с женою и тремя дочерьми, в одно и то же время принялся за преобразования и за постройки, немедленно завел оркестр и начал давать обеды. Сначала все пророчили ему скорое и неминуемое разорение; не раз носились слухи о продаже имения Гаврилы Степаныча с молотка; но годы шли, обеды, балы, пирушки, концерты следовали друг за другом обычной чередой, новые строения, как грибы, вырастали из земли, а имение Гаврилы Степаныча с молотка все-таки не продавалось, и сам он поживал по-прежнему, даже потолстел в последнее время. Тогда толки соседей приняли другое направление; стали намекать на какие-то важные, будто бы утаенные суммы, заговорили о кладе… «И хотя бы хозяин он был хороший, — так рассуждали дворяне между собою, — а то ведь нет! нисколько! Вот ведь что удивления достойно и непонятно». Как бы то ни было, но к Гавриле Степанычу все ездили очень охотно: он принимал гостей радушно и в карты играл по какой угодно цене. Это был маленький, седенький человечек с вострой головкой, желтым лицом и желтыми глазами, всегда тщательно выбритый и надушенный одеколоном; он и в будни и в праздники носил просторный синий фрак, застегнутый доверху, большой галстук, в который имел привычку прятать подбородок, и щеголял бельем; он жмурил глаза и вытягивал губы, когда нюхал табак, и говорил весьма приветливо и мягко, с беспрестанными слово-ериками. С виду Гаврила Степаныч не отличался бойкостью и вообще наружностью не брал и не глядел умницей, хотя по временам в его глазах светилось лукавство. Старших двух дочерей он выгодно пристроил, младшая оставалась еще в доме невестой. Была у Гаврилы Степаныча и жена, существо незначительное и бессловесное.

Владимир Сергеич в семь часов вечера явился к Ипатовым во фраке и белых перчатках. Он застал уже всех совершенно одетыми; девочки чинно сидели, боясь измять свои беленькие накрахмаленные