Разгадка нашлась быстро. Едва плюхнувшись в воду, нимфа выскочила на берег: теперь она ополоснулась, и Дженни убедилась, что Че не ошибся. Эта особа была совершенно голая; смывши грязь, она оказалась очень хорошенькой. Только вот выражение на ее прелестном личике появилось вовсе не прелестное и крик она издала не зазывный, а очень даже наоборот. Зарычав как чудовище, нимфа бросилась на фавна.
Тот повернулся и пустился наутек. Все повторилось, только теперь преследуемая превратилась в преследовательницу. Вместо того, чтобы перебраться через пруд и уйти на свободу, нимфа яростно гонялась за фавном. А гоблины покатывались со смеху.
– Не понимаю, – пробормотала Дженни. – Почему она не бежит?
– А вот я, кажется, понимаю, – вздохнул Че. – В Ксанфе есть источники Любви, так что логично предположить и существование источников Ненависти. Видать, один из них питает это озерцо.
– Ты хочешь сказать?.. – Она не договорила, потому что ответ был ясен. Искупавшись, нимфа возненавидела фавна так, что не думала ни о спасении, ни о свободе – лишь о том, как навредить ему. Гоблины же знали о свойствах источника, поэтому остерегались подходить к воде. Но забава их была по- настоящему страшной.
Точно так же, как недавно нимфа, фавн пытался вырваться из полукольца отталкивавших его назад гоблинов, а бывшая подруга гналась за ним со свирепыми завываниями, скрежеща зубами и норовя вцепиться в него искривившимися как когти пальцами.
Но в конечном итоге фавн тоже оказался загнанным в воду – и тоже выскочил оттуда совершенно преображенным. Он прыгнул на нимфу, и они сцепились в безумной схватке, силясь утопить друг друга.
Чем это кончилось, Дженни не видела: просто не могла смотреть. Она плохо осознавала происходящее до тех пор, пока гоблины не отвязали их с Че от столба и не отвели в освободившуюся после нимфы и фавна хижину.
Внутри было темно: только луна заглядывала в круглое дымовое отверстие на крыше да сквозь щели по краям неплотно пригнанной двери пробивались отблески костра. Пахло мочой и чем-то еще более гадким. Когда глаза Дженни приспособились к сумраку, она увидела, что никакой мебели в лачуге нет.
И взаперти пленники оставались связанными: заботиться об их удобстве гоблины не собирались. Усталость брала свое, и они устроились отдыхать как смогли: Че прилег в центре лачуги, а Дженни примостилась с краешку, опершись о твердую, обмазанную глиной стену. Она проголодалась, но из всех своих проблем эту считала наименее существенной. Если ее спасут, так наверное и накормят, а нет – едва ли то, ела ли она перед смертью, будет иметь большое значение. К тому же трудно было надеяться предпринять что-то толковое, валясь с ног от усталости: так или иначе, ей следовало отдохнуть.
Че склонил свой человеческий торс на лошадиный, слегка расправил крылышки и закрыл глаза. Дышал кентавр ровно, и Дженни позавидовала его способности расслабляться вопреки обстоятельствам. Самой ей это не удавалось: слишком уж много всего обрушилось на нее за прошедший день.
Девочке казалось, что обычной, нормальной, жизнью она жила невероятно давно, а как далеко отсюда находится ее родная Двухлуния, даже не могла себе представить. Как страшно жить под одной- единственной луной, да еще такой огромной!
«Впрочем, – подумала Дженни, – сосредоточиваться на этом бессмысленно, а значит, не нужно». Вот если они убегут, Сэмми вернется к ней, а Че к своей матушке, можно будет подумать о том, как найти путь на родину.
А сейчас, среди всего этого ужаса и всей этой грязи такие мысли лучше выкинуть из головы. Ну, как она могла, например, не думать о своих домашних, которые сейчас наверняка тревожатся, гадая, куда она могла запропасть.
Ах, если бы можно было направить в свою рощу послание. Все ее родное племя умело обмениваться мысленными посланиями, позволявшими находить друг друга или предупреждать об опасности, не поднимая крика. Но когда девочка, сконцентрировавшись, направила мысленный импульс, отклика не последовало. Она находилась в чужом мире, а здешние обитатели, при всей своей магии, видимо, не могли ни принимать, ни отправлять послания. Неудачная попытка лишь заставила ее почувствовать себя еще более одинокой.
Ей оставалось лишь одно – то, к чему она могла прибегнуть только в одиночестве. Впрочем, Че спал, а стало быть, Дженни могла считать, что она одна.
Девочка начала мурлыкать, а потом напевать. Она никогда не пела при посторонних: было бы слишком трудно объяснить, что это для нее значило. Но оставаясь в одиночестве или с близкими друзьями – к каковым относились Сэмми, цветы и красивые камушки близ ее родного лесистого холма, – Дженни напевала.
Порой она делала это, выполняя какую-нибудь работу по дому. Стоило запеть, и все окружающее делалось как-то светлее и милее. Пусть Дженни знала, что это не на самом деле, – что это так только для нее самой и ни для кого другого, – ей все равно становилось легче.
Она пела, и в ее воображении возникли замок на вершине горы и принцесса, незнакомый, очень красивый принц и дракон, который каким-то образом являлся тем самым принцем. Вообще-то, Дженни отроду не видала Драконов и даже не догадывалась об их существовании, но природу этого существа почему-то поняла сразу. Дракон был принцем и, одновременно, огромным крылатым змеем, с огнем в животе. А принцесса очень любила принца-дракона, но…
За дверью послышались тяжелые шаги. Песня Дженни оборвалась, и все образы тотчас растаяли.
Дверь распахнулась.
– Еда, – хрипло буркнул гоблин и бросил на пол большой лист с двумя кусками вареного мяса.
– Мы не можем есть со связанными руками, – сказал ему Че.
Гоблин нехотя коснулся веревок – сначала на руках кентавра, а потом и на запястьях девочки, – и путы тотчас упали на землю.
– Но не вздумайте дурить, недоумки, а то хуже будет, – предупредил он, пятясь к двери. Потом она закрылась, и снаружи клацнул засов.
