вестибюле института.
– У меня сегодня на допросе будет ваш младший брат, – сказал следователь Базарову. – Не хотите что- нибудь передать Ивану?
Степан покачал головой. Казалось, все его внимание поглощает марлевая повязка на сгибе локтя, прикрывавшая ранку от иглы. Едва Касьянов вышел, конвойные «перековали» Базарова по-своему: травмированную левую руку, он держал ее согнутой, не тронули, а правую снова приковали к металлической планке «уазика».
– Что-то больно бледный ты, парень, – усмехнулся конвойный. – Кровь, что ли, свою не переносишь? Только чужую, значит… Ну, вот экспертиза и покажет, что к чему…
Ехали домой на полной скорости, водитель торопился к обеду. Базаров молчал, смотрел в окно на мелькавшие мимо улицы Москвы. Иногда шевелился: осторожно сгибал и разгибал правую руку. На марлевой повязке выступили алые капли крови.
– Ты чего ерзаешь? – спросил один из конвоиров. – Сиди, не рыпайся, ну!
Проехали Кольцевую, шоссе отмеряло километр за километром, миновали Павлово-Посад. Дорога свернула на Дорохово, а там поворот к Клязьме и родимый Раздольск не за горами. День был жаркий, в «уазике» противно пахло нагретой резиной и бензином. Шоссе пустынное – лес да лес по сторонам, точно гвардия – елки-березы…
– Ты чего, а? – конвоир покосился на Базарова – тот хрипло вздохнул, словно ему не хватало воздуха.
– Рука затекла.
– Терпи, скоро приедем.
– Да? Неужели скоро? – Базаров улыбнулся, медленно провел кончиком языка по пересохшим губам и…
Никто из сидевших в машине не ожидал такого: переход от затишья к буйству был так внезапен, что… Тело Базарова выгнулось дугой, он издал хриплый вопль, с остервенением ударил правой рукой по спинке переднего сиденья – почти сразу брызнула кровь, повязка съехала…
– Руку ему держи… Кровищи-то… Отстегни, отстегни наручник, надо ему руки спереди сковать… Это припадок у него! Ну успокойся ты, успокойся, кому говорят!
«Уазик» затормозил – пустая дорога, четверо людей в кабине как селедки в банке… Базаров впился зубами себе в руку, конвоир справа тщетно пытался оторвать его, ухватив за волосы.
– Обе, обе руки надо сковать было! Я ж говорил! – закричал он. – Отстегивай наручник быстро, не то он себя покалечит! Держи его, крепче, отстегивай, заводи сюда руку, ну! Держи ему руку!
Замок наручников щелкнул, но завести руку конвойные так и не успели, потому что…
…– Да кто же тут? – в гостиную въехала на инвалидном кресле Мансурова – в пестрой байковой пижаме, седая, нечесаная. – Дима… а вы кто, девушка? А, знаю, он сиделку обещал… А вы сиделка?
– Я не сидел…
– Подайте мне радио, там сзади вас, сейчас новости по «Эху Москвы» должны…
Катя обернулась – на камине позади нее лежал маленький японский приемник с наушниками. Мансурова, видимо, напрочь забыла, что некогда ей представляли Катю как «жену Вадика, сына Андрея Константиновича» и ту их беседу о «Медвежьей свадьбе». Что ж, возраст…
– А Дима с вами приехал? Нет? А когда же он приедет? – Старуха капризно тряхнула головой.
На террасе послышались шаги – вернулась Маруся. Потом Катя слушала, как домработница долго и нудно втолковывала Мансуровой, что девушка – не новая сиделка, а…
– Сейчас чайку попьете, – сказала она Кате, махнув рукой на старуху. – И вареньичка свеженького съешьте, деточка. Вы потом-то назад в Москву?
– Увидите в Москве Диму, скажите, чтоб он эту штуку жуткую с телефона убрал. Мы с Маруськой днями дозвониться ему не можем, – заскрипела Мансурова. Катя догадалась, что старуха имеет в виду автоответчик на мобильном телефоне Базарова – помнится, и Мещерский на него не раз жаловался. – И еще скажите непременно: звонила Долорес, волнуется, что с дачей, не забудьте только, девушка…
Катя вопросительно взглянула на домработницу, та снова лишь рукой махнула.
– Подруга ейная, Долорес-то, за границей сейчас у сынка, а насчет дачи, ишь ты, сердце болит, – пояснила она, когда они пошли на террасу пить чай.
– Насчет какой дачи? – спросила Катя. – Я передам, если увижу Диму… Это насчет какой же дачи?
– Да тут в Половцеве рядом дача ее покойного мужа, сдает она ее теперь. И нынешний год тоже сдала. Звонила тут старая, волнуется, а нам разве до нее сейчас? Такие беды, такие несчастья, одно за одним, господи, – Маруся снова приложила конец фартука к глазам. – Да гори огнем ейная дача… Димочке ж разве до нее сейчас?
– Диме? – Катя отодвинула чашку. – Спасибо большое за чай, мне, право, пора. А как фамилия подруги Анны Павловны?
– Прозорова по мужу-то. Муж у нее с Кириллом нашим Арсентьевичем дружил, да помер года три уж как… Дети у Долорес-то все туда съехали, как и Валера вон наш, – домработница вздохнула. – Бросили все старую – крутись как хошь… Она и хотела дачу снова сдать. Да когда какой-то дачник объявился, за ценой не стоял, – не могла сама-то хлопотать – у ней уж билет на самолет был – к сыну улетала на лето. Ну и попросила…
– Степана? ПРОЗОРОВА ПРОСИЛА СТЕПАНА ЗАНЯТЬСЯ ДАЧЕЙ? Сдать ее кому-то, да?
– Да нет, Степа наш… Эх, Степочка, Степочка, деточка моя… – Маруся всхлипнула. – Дима ей помог. Он человек у нас такой, хозяин, в общем, голова всему, надежда семьи. И к деньгам очень рачительный.
