рождения. Он отражался в спокойной черной воде, оставляя на ее глади узенькую лунную дорожку, похожую на царапину, прочерченную иглой на виниловом диске. Колосов смотрел на месяц, на огни за рекой. Господи, тут не в засаде сидеть, а с удочкой бы в лодочке покемарить, костерком бы побаловаться, ухой…
– Я вот все пока ехал, думал, Никита Михалыч, – прервал цепь его несбыточных грез деловитый Сидоров. – Не запросто так вы сюды со мной приехали. Видно, интерес крепкий у вас тут. – Он обернулся, посветив фонарем вбок, но так, чтобы свет упал и на лицо «начальства из Главка». – Подозрения явно имеете. А вот насчет чего… Мне довериться можете. Вполне. Если что – только мигните. Кого проверить, кого в опорный пункт как свидетеля выдернуть, кого по сто двадцать второй в камеру на трое суток забрать… Прокрутить тоже можно в спарринге-то…
– Ладно, спасибо. Если что – поможешь. А ты вот что мне скажи, Саша, – Колосов все смотрел на огни за рекой, они словно притягивали его. – А что вообще в деревне говорят насчет этих пропаж скота?
– Да разное болтают. Я ж говорил. До суеверий дело доходит. Ну а какие с понятием мужики, те так склоняются: ворюга завелся. Кто на пришлых грешит, кто на цыган – они ж соседи наши. А где и сосед соседа подозревает – коса, так сказать, на камень. Ну а старухи, те сплетничать, сказки плести тут как тут. Я поначалу тоже склонялся: никак бродяга куролесит. Но после того, как на овцу эту наткнулся – нет, сомнительно. Я ж говорю – на хищника похоже. Собаки шалые скорее всего. Загнали эту бяшку в лес да и прикончили там. А она здоровая, такую, если на себе переть… Ежели только хворостиной перед собой гнать, – Сидоров словно размышлял сам с собой, прикидывая и так и этак. – Тогда, если это человек-ворюга – зачем же ему мясо-то бросать? А потом я ж осматривал ее – там мяса этого ни грамма с костей не срезано, только вырвано. Шерсть по кустам разбросана. Собаки это, как пить дать. О волках это все враки. Какие в Подмосковье волки, откуда? Если из зоопарка какой удрал?
Так, беседуя, они поднялись на невысокий косогор, поросший чахлым леском: елки, березы, трухлявые пеньки, пышно разросшаяся черемуха да дикая малина.
– Сюда давайте, Никита Михалыч. Вот она зараза. Эх, жил-был у бабушки серенький козлик… – Сидоров посветил в траву.
Под ногами у себя они увидели грязно-белую овечью шерсть. Колосов присел, примял руками траву.
– Нам бы не очень задерживаться тут. А то, если они, падлы, нас учуют, может, и не придут, – заметил Сидоров. – А может, и вообще тут сегодня никто не появится, хищник-то этот, а? Может, и зря мы с вами куролесим.
Колосов в который уж раз достал из кармана свежую пару резиновых перчаток.
– Свети, не философствуй, – шепнул он.
Труп овцы действительно был относительно свежим. Мелкая рогатая скотинка лежала на боку в яме возле елового пня. Мертвая овечья морда выражала тупую покорность судьбе. На горле овцы ран не было. Зато бок основательно покалечен: кровавые лоскуты вырванного мяса, ошметки шерсти. Колосов взял голову овцы за уши, приподнял, повернул. Так и есть: шея сломана. Черт, снова эта шея, как у той собаки в овраге, как у…
– Слушай, Саш, я ни в охоте, ни в зоологии, ни в приусадебном хозяйстве не смыслю, – признался он. – Может, ты знаешь: как стая собак или волк охотится? Они ведь, псовые, вроде за горло хватают, душат. А тут, посмотри, хребет сломан.
Сидоров пожал плечами.
– Черт их знает. Я тоже в этом ни бельмеса. У меня вот дядька есть, на Камчатке живет. Богатая охота там, рассказывал, рыбалка мировая. Так вот он, помнится, говорил: мол, хребет на охоте один лесовик только и может переломить. Потому что лапищи как кувалды.
– Какой еще лесовик?
– Ну, медведь. Топтыгин. У них там, на Камчатке, гибель их, медведей-то. Ну, айда, Никита Михалыч, идемте во-он в ту ложбинку. Роща-то, слава богу, на холме, кругом место ровное. Ежели эти твари из кустов выскочат, оттуда сподручнее палить по ним. С той вон позиции. Эх, стрельба по движущейся мишеньке – любо-дорого смотреть! С патронами напряг у нас. По каждой стреляной гильзе старшему наряда рапорт пиши, отчитывайся, куда израсходовал.
Они спустились к реке. Сидоров примял траву, делая лежку для наблюдательного пункта. Колосов последовал его примеру. Лежать в мокрой траве было чертовски неуютно. Зубы сами собой выбивали дрожь. А мысли вертелись тревожные и однообразные: еще полчаса такой засады, и туберкулез с ишиасом обеспечен.
Наверно, впервые в жизни Колосов задумался над тем, насколько же хил и беспомощен современный городской человек, доведись ему вот так остаться один на один с природой. Он плотнее запахнул на себе телогрейку: терпи, казак…
Медленно тянулась эта ночь. Ох как медленно! Колосов сначала бдительно и чутко вглядывался во тьму, ловил ухом каждый подозрительный шорох, каждый хруст веток, плеск воды, но через час с небольшим уже с огромным усилием едва-едва разлеплял веки, борясь с дремотой. Где-то далеко в лесу испуганно и громко стрекотнула сорока. Спала бы себе, тварь такая! Потом снова стало тихо-тихо. Потом раздался протяжный крик какой-то ночной птицы.
– Коростель, наверное, – Сидоров вздрогнул. – Как вампир на охоте прямо. А может, это филин? У нас раз случай был, я еще на Мебельном в школе учился. Так филина живого в школу один мужик принес, и мы…
– Погоди, – Колосов, вытянув шею, напряженно вглядывался куда-то в сторону реки. – Что это там?
– Где? Не вижу.
На фоне кустов, окаймлявших берег, словно промелькнула чья-то тень. Хоть глаза их и успели уже привыкнуть к мраку, Колосов лишь смутно различал очертания предметов.
– Показалось. Светать скоро начнет, – Сидоров зевнул. – Ни хрена, видно, мы с вами не дождемся, потому что…
В кустах затрещали ветки. Звук этот нарушил сонную тишину резко и неожиданно. Со стороны берега сквозь заросли черемухи явно пробирался кто-то крупный, тяжелый. Потом снова все стихло. И вдруг внезапно коренастая темная фигура появилась из кустов, одним мощным прыжком перемахнула через кучу
