придерживая за голову, он осторожно начал сдвигаться вниз, пока плечи ее не уперлись в его бедра и она не оказалась в непосредственной близости от его потрясающе массивного пениса, ожидающего ее губ.
Она с блаженством взяла его в рот, хорошо зная, что ее сокровище скоро опять примет надлежащую форму, чтобы с новым рвением любить ее и суметь опять довести ее до экстаза.
И все, что она сейчас делала, совершалось для того, чтобы поскорее приблизить этот миг. Она сосала, сосала истово и жадно, ибо никак не могла достаточно наиграться этим копьем. В какой-то момент у нее защекотало в затылке, стремясь избавиться от помехи, она внезапно так покачала головой, что его напряженный член едва не выскользнул у нее изо рта. Спровоцированный этим резким и страстным движением, он излил свой любовный сок между ее пухлых губ.
Это произошло неожиданно, несмотря на то, что конвульсивные подергивания его тела и его глубокие постанывания ясно указывали на скорое приближение у него высшей точки, апофеоза.
Конечно, она надеялась, что он сумеет-таки сдержаться, чтобы оросить ее лоно; но теперь эта надежда рухнула. Он снова вытянулся возле нее, прижался к своей любимой.
– Правда, хорошо получилось? – самодовольно спросила его Катюша.
– Гм-м.
На больший ответ у него не хватило энергии. Но она и этим была довольна. Так они некоторое время лежали рядом в счастливом единстве. Только она испытывала некоторые опасения, не иссякли ли уже его силы, поскольку сама еще горела желанием и всем существом тянулась к нему. Она была готова, она могла бы навсегда остаться лежать здесь и любить, любить.
Но вдруг он снова взялся за Катерину. Он лег ей на живот и обхватил ее груди. Затем его опять упругий член длинными и спокойными толчками проник в нее. Это была весьма продолжительная, исполненная нежности игра, не такая спешная, как первая; не такая потрясающе азартная, как вторая, но ласковая и осознанная, соответствующая послеураганному состоянию их чувств.
Ах, какая энергия, какая страсть, какое блаженное переживание! В это мгновение она верила, что это было все, чего она ждала в своей жизни. Ее пронизывал горячий трепет сладострастия. Ей приходилось сдерживать себя, чтобы не разразиться теми пронзительными, высокими и дикими криками вожделения, которые в начале ее любви стали песней безумных ночей. Тяжело дыша, они искали теперь обратную дорогу в действительность.
Уже в тот же день монархиня официально объявила Алексея Разумовского, своего крепостного, сына малорусских крестьян, своим фаворитом. Неожиданный поворот событий поразил двор, министров и партии как гром среди ясного неба. Прежде всего за свой авторитет испугался Лесток и посему с самого начала проникся к Разумовскому ненавистью, которую выражал беспримерно презрительным с ним обращением.
Когда в один из ближайших дней Лесток явился к императрице, чтобы похлопотать о назначении ее престолонаследником принца Голштейнского, что соответствовало интересам прусско-французской партии, он сбросил свою дорогую шубу на стул, чтобы по возможности комфортнее поболтать с монархиней. Склонив-таки в конце концов все еще находившуюся под его влиянием слабую женщину установить дату торжественного провозглашения великого князя, он собрался было покинуть ее, когда в кабинет вошел Разумовский и с неприхотливостью, которая так украшала его, остался стоять у двери.
– Поди-ка, братец, сюда! – крикнул Лесток. – И помоги мне надеть шубу.
Разумовский бросил взгляд на царицу, беспардонная выходка лейб-медика заставила его смертельно побледнеть, однако если бы та, которой он поклонялся словно божеству, ему приказала, он оказал бы рабскую услугу даже самому ненавистному человеку.
– Ты никому не обязан подчиняться кроме меня, – проговорила Елизавета, и Лестоку, таким образом, пришлось с позором удалиться.
Война между ним и новым фаворитом была отныне объявлена. Поскольку преемник маркиза де ля Шетарди, новый французский посол д'Аллион не сумел добиться ни малейшего влияния на императрицу[10] , чаша успеха, благодаря проявленной Разумовским солидарности против Лестока, все больше склонялась в пользу проавстрийской партии, особенно когда после воспоследовавшей пятнадцатого ноября тысяча семьсот сорок второго года смерти великого канцлера Черкасского этот пост занял Бестужев.
Последний, долгие годы прожив за границей и не получив там никакого мало-мальски значимого опыта государственно-политического управления, был теперь подлинным вождем старорусской партии и все глубже и глубже отодвигал в тень ограниченного и малоспособного генерал-прокурора Трубецкого. Только в вопросе о престолонаследии все усилия этой партии повернуть дело к своей выгоде неизменно разбивались об упрямство Елизаветы.
Герцог Петр Голштейнский сразу по прибытии в Санкт-Петербург вследствие собственной нерасторопности не сумел снискать симпатии нации. От природы не лишенный задатков, он, однако, был груб и невежественен, подобно большинству европейских принцев того времени. Ему дали в превосходные учителя профессора Штелина, но толку от этого оказалось мало, у него была склонность только к солдатским забавам, унаследованная им от отца. Окружение его составляли преимущественно голштейнские офицеры, которые, пройдя прежде юнкерскую выучку на прусской службе, привили ему то болезненное пристрастие ко всему прусскому, которое позднее сыграло столь пагубную роль в его судьбе, лишив трона и жизни. Все русское вызывало у него отвращение, и он выказывал сколь неумное, столь и необоснованное пренебрежение к обычаям и церкви своего нового отечества. Он даже не попытался толком выучить его язык. В религиозные наставники ему был выбран будущий пласковский архиепископ, монах Тодорский, который четыре года проучился в Галле и принадлежал к числу наиболее одухотворенных теологов своей эпохи. После того, как последний в общем и целом ознакомил его с уставными положениями православной церкви, в дворцовой часовне Кремля был осуществлен его торжественный переход в ее лоно, и уже в тот же день императрица Елизавета провозгласила о назначении своего племянника Петра Федоровича великим князем и наследником престола Российской империи.
В годовщину своего восшествия на престол, шестого декабря тысяча семьсот сорок второго года, царица пожаловала солдатам роты личной охраны обещанные им дома и крестьян, а потом откушала с ними в большой зале Кремля. За двумя длинными, поставленными по сторонам столами расположились Преображенские гвардейцы, общим числом в триста шестьдесят человек, за столом в центре сидела императрица с офицерами и унтер-офицерами.
Тринадцатого декабря был оглашен и без промедления приведен в исполнение приговор по делу заговорщиков, которых так отважно арестовала сама Елизавета. Уволенный в отставку подпоручик, главарь конспиративной шайки, и обанкротившийся молодой торговец, равно как и двое других осужденных, умерли под кнутами. Камер-лакей и оба гвардейских офицера были высечены на площади позади Кремля, и затем первому вырезали язык, а остальным порвали ноздри. После понесенного наказания их сослали в Сибирь.
Елизавета наблюдала за экзекуцией из кремлевского окна. В тот момент, когда душераздирающие крики подвергнутых истязанию смолкли, она внезапно обнаружила рядом с собой Разумовского. Тот был смертельно бледен, и странно-лихорадочный взгляд его глаз был устремлен на возлюбленную монархиню.
– Что с тобой? – быстро спросила она. – Ты прямо сам не свой.
– То, что я только что увидел и услышал, было слишком ужасно, – проговорил фаворит. – Мне становится жутко при мысли, что это ты приказала так люто мучить и убить этих людей и что при этом ты еще и наслаждалась их страданиями.
– Почему бы нет? – возразила царица. – Изменники не заслуживают сочувствия. И высшая милость небес заключается в дарованных нам, монархам, праве и власти вознаграждать и карать. Никогда не забывай об этом, мой возлюбленный! Горе тебе, если ты однажды нарушил бы верность мне, я хладнокровно приказала бы вырвать у тебя язык, который говорил о любви какой-нибудь другой женщине. Ты еще не знаешь меня. Я желаю быть самодержицей во всем, и, следовательно, в любви мне остается быть такой же деспотичной, как и на троне. Однако не удручайся так тем, что увидел, Разумовский. Мужчине, в преданности которого я уверена, как в твоей, нечего меня бояться. Когда я раскрыла этот заговор, я впервые заметила, насколько ненадежны и вероломны все мои слуги и мои друзья, и после этого я со смиренным усердием обратила молитву к Создателю и в глубоком душевном страхе просила его послать
