борт вела ржавая лестница. Снаружи по всей длине строения было сооружено что-то вроде крытого помоста или балкона, куда выходили обшарпанные двери. Прямо посреди балкона валялось опрокинутое мусорное ведро. Из него вывалились смятые пивные банки, скомканные газеты, кожура от бананов, сочилась какая-то грязная жижа. И вот среди всего этого гноища Катя, которая, по правде сказать, уже потеряла веру, что их поиски увенчаются успехом, увидела…
Ребенок рылся в мусоре. Девочка лет пяти – беленькая, в нечесаных всклокоченных кудряшках, сидела на корточках, погрузив обе ручонки в отбросы. Она была босая, в длинной не по росту рваной футболке и в болоньевой курточке. Куртка была грязная, засаленная, но РОЗОВАЯ. Девочка на глазах у Кати извлекла из кучи сгнившую банановую кожуру, растянула ее, ища, нет ли там внутри огрызка. Огрызок – черный гнилой был. И она немедленно потянула свой трофей в рот.
– Выплюнь! – не выдержала Катя. – Пожалуйста, ну, пожалуйста, выплюнь это!
Она ринулась к девочке. Катя ни в чем еще не была уверена, просто эта девочка очень похожа на ту, что описывала Даша. Вчера болтали о призраках улицы Ворошилова, о маленьком создании по имени Май – кудрявом и розовом, в детских гамашах далекого сорок восьмого. А здесь посреди всего этого взрослого дерьма, посреди отбросов и гнили сидел вовсе не призрак, сидел живой ребенок из плоти и крови, голодный, брошенный, и до него не было никому дела. По набережной мимо «поплавков» ехали машины, на площади шумел рынок, пассажиры штурмовали автобусы, вверх по реке пыхтела баржа. «Она хотела бы жить на Манхэттене», – доносилось с ее кормы. Никто не выглянул из капитанской рубки, и все двери «поплавка» были закрыты. За одной бубнило радио, за другой визгливо пели «Ой, мороз-мороз», а за третьей гремели залпы матерной ругани – мужские голоса и перекрывающий их, похожий на сучий лай – женский.
Катя подхватила девочку на руки. Вытащила гнилую кожуру у нее из ладошки.
– Отдай, мое! – захныкала девочка. – Сволочь такая, дай! Мое!
Катя прижала ее к себе. Маленькое тельце извивалось у нее в руках, девочка хотела назад – на пол, к мусорному ведру и его содержимому.
– Подожди, ну подожди, успокойся ты, ну, пожалуйста, не плачь…
Шапкин тем временем ударом ноги распахнул ту дверь, за которой скандалили. В сизом дыму Катя увидела стол, покрытый газетами, батарею бутылок, двух мужиков – одного бородатого в телогрейке, а второго совсем еще юнца – в тельняшке, которые как петухи наскакивали на женщину в разорванном, лишенном пуговиц ситцевом халате. Халат расходился спереди, и всему свету были видны ее груди – смуглые и полные, с алевшими свежими царапинами. Зрелище это, видимо, ударяло в башку бородачу и его приятелю – вид у них был совершенно невменяемый, осатаневший. Но женщина была не промах и даже в таких ситуациях умела постоять за себя. На глазах Кати и Шапкина она шарахнула по лицу бородача веником. Тот отпрянул, завыл:
– Все, теперь кровь пущу, курва, Серый, держи ее!
Шапкин сграбастал юнца сзади за тельняшку и пинком под зад выбросил его наружу. Катя с девочкой на руках едва успела отпрянуть в сторону. Следом полетел и бородач.
– Все воюешь? – тоном таможенника Верещагина осведомился Шапкин у спасенной. – Допились?
Она пялилась на него тупо, потом икнула, плюхнулась на табурет. Груди ее вывалились на газеты.
– Иди ты!..
Шапкин оглянулся – в углу на табуретке стоял таз с мыльной водой, в нем было замочено какое-то тряпье. Он взял его и с размаха окатил ее водой с головы до ног. Она захлебнулась, закашлялась, а он, не давая ей опомниться, начал трясти женщину так, что голова ее моталась и груди тряслись, как желе.
– П-п-пусссти! Т-т-ты что…?!
– Дочь в «Дали» вчера утром возила?
– В какие, на хрен, дали?
– В наши, а то не знаешь, в какие. Кто с тобой был?
– Когда?
– Вчера!
– А я помню? Пусти меня! – Она попыталась запахнуть халат. – Соседи, гляньте, что делается! Мент меня раздевает! Насилует!
– Заткнись, – Шапкин отпустил ее. – В КПЗ сегодня, Тамарка, ночевать будешь, там тебя и оденут, и разденут, и обуют…
– Чой-то в КПЗ?
– Авось вспомнишь, кто вчера тебе наливал.
– Никто не наливал.
– Девочку кто у тебя брал вчера в «Дали»?
– В какие дали… Ах, в «Дали»…
– Кто? Наш? Здешний?
– Чувак один подкатился. Я к подружке шла, ну в гости, ну и Настюха вместе со мной, куда ж она без меня-то. А он, козел безрогий, тут как тут. Прикинула я, с подружкой посижу, пивца попьем, тем более угостил он меня… Пока я с ней, он с Настюхой прокатится – туда-сюда, тудема-сюдема, – Тамарка хрипло засмеялась. Она была сейчас похожа на женщину-череп, порождение фантазии незабвенного и ужасного Стивена Кинга. И какие там, к черту, призраки с улицы Ворошилова перед этим вот «венцом эволюции»!..
– Заплатил он тебе?
– А тебе-то что?
– Какой он из себя?
– Чувак. Первый раз видела его. Не помню толком. Не в себе малость была.
– Пьяная?
– А я и щас пьяная. Ох, пьяная я, – Тамарка помотала головой. – Ну есть, есть за мной грех, ну казните меня, сажайте меня в тюрьму.
– Я повторяю, какой он из себя? – Шапкин повысил голос. – Старый, молодой, лысый, с бородой, с усами.
– Такой же, как ты вроде. Вроде без усов. Кепура на нем такая американская с козырьком, на нос надвинута.
– Бейсболка, что ли?
– Че? А я почем знаю. Подрулил на тачке. О, тачка у него х-а-арошая, импортная, так и сияет, падла.
– Марка какая?
– Я в марках ни…
– Что он тебе сказал?
– Бутылку пива дал, бабла дал, говорит, хочешь, деушка? Это я, значит, – деушка. А я – а то? Бабло на дороге не валяется. За бабло горбатятся с утра до ночи люди. А он – сестренка маленькая у тебя вон. Я уж не стала говорить, что дочка. Он денег пообещал – две косых. А я как раз к подружке шла, ну пустой-то совестно являться. Ну, пихнула Настьку туда к нему. Он мне: не торчи, шухера не подымай, я ее через полчаса сюда назад тебе привезу. А я говорю, зачем сюда, вон двор, мы в квартире с подружкой. Настька и во дворе потом на лавочке подождет, не принцесса, на рассыпется.
– И вы так просто за деньги отдали незнакомому человеку дочь? – не выдержала Катя.
– Так он же назад ее привез. Глянула я, Настька моя во дворе ползает. А чего там было… Колготишки, трусишки на ней целехоньки, не порваны, я потом глянула, проверила, не снасильничал. Да и не похож он на этого-то, на… Такому я бы за две косых дочуру свою, кровиночку разве бы отдала. А так побаловаться, – Тамарка нагло воззрилась на них, – ну тудема-сюдема, ублажить мужика, отсосать… Что, убудет, что ль, от моей? Меня вон в детстве отчим-сволочуга во все дыры имел как хотел. Чуть мать за порог, он меня в кровать и давай тискать, дугой выгибать. Ничего, не сдохла вот… И моя не умрет, пусть привыкает… пусть к жизни к этой нашенской привыкает… пусть мордой и п… своей с малолетства эту нашу жизнь почуйствует. Да может, я на деньги эти его вчера молока да печеньица ей, птахе моей, горлинке сизокрылой, купила, может, я…
Шапкин взял ее за горло. Катя насмерть перепугалась, глядя на него. Он был способен убить ее, придушить…
