– Признаков проникновения в здание вы не зафиксировали?
– Так точно, не зафиксировали.
– И все. Вот это самое для нас главное. Для нас – вневедомственной охраны. А если желаешь в эти, как их… охотники за паранормальщиной податься, то вот бумага, вот ручка – рапорт на увольнение, и адъю. Я понятно изложил?
– Так точно, товарищ майор, понятно.
– Все свободны. С Морозовым вашим я потом сам разберусь. Он как уволился, как в ЧОП перешел работать, так с хорошей-то зарплаты, видно, на коньяк стал налегать.
– Да не пил он в тот вечер! Трезвый, только из отпуска.
– Тем более что из отпуска… с бодуна хорошего… Все сво-бо-дны, – Бурлаков стукнул по столу. – С владельцем здания сейчас переговорю. Потом съездим все там в этом универмаге осмотрим для порядка – в целях профилактики… А рапорты перепишите. Чтобы этого слова поганого «потустороннее» я там больше не видел.
Патрульные забрали рапорты и молча вышли.
– А что случилось-то? – спросила Катя.
– Да вот курьез на ночном дежурстве. Патрулировали объекты в районе Александровской улицы. Возле Замоскворецкого универмага остановились показания датчиков считать. А потом… вот понаписали всякую хрень. Странно. Ну одно дело новички, но они-то давно уже работают. И парни вроде неплохие, неглупые. Звуки, видите ли, они ночью услышали… перепугались… Кому сказать… С меня же первого потом спросят – что у тебя с личным составом творится в отделе.
– Замоскворецкий универмаг… знаю, – Катя кивнула. – Давно я там не была. Старое такое здание.
– Да, развалина, но памятник архитектуры, в федеральном списке состоит, а то бы счистили. В Замоскворечье-то нашем сейчас одни фасады от купеческих особняков остались, а начинка вся новодел. Универмаг же все стоит.
– А может, туда и правда кто-то залез внутрь? Надо пленки с камер посмотреть, – Катя давала советы с видом знатока.
– Нет там камер. Хозяин – некто Шеин – наотрез отказался от установки. И не дежурит там никто ночами-то… внутри здания. Ни сторожа, никого. ЧОП только снаружи вместе с нашими объезжает. На сигнализацию хозяин надеется, хорошая система, японская. Мы аналоги только сейчас внедряем у себя. Прямой вывод – на наш пульт охраны.
– Вашим сотрудникам надо было все там сразу проверить, открыть и войти… – сказала Катя.
– Как вошли бы туда, так там бы и остались. Ночью там делать нечего. Врагу злейшему не пожелаю ночью там оказаться. Внутри.
Голос, перебивший Катю, старчески дребезжал.
– Я все жду, жду, когда вы меня вызовете. И вот решила сама. Уж извините – без стука – в одной руке сумка у меня, в другой палка, клюшка моя.
Они оглянулись. В дверях возникла маленькая, похожая на сверчка старушка, одетая, несмотря на июльскую жару, в теплый шерстяной костюм болотного цвета. На голове у нее красовалась панама цвета хаки, в руках – палка с затейливой резной ручкой из янтаря.
Бурлаков встал, вышел из-за стола и подвинул посетительнице стул.
– Прошу вас. Извините, бабушка, что пришлось подождать.
– Я Искра Тимофеевна Сорокина, молодой человек, – объявила старуха. – Мне без малого девяносто, а я каждое утро йогой занимаюсь на балконе. И в таких учреждениях, как эта ваша ментура, столько за свою жизнь побывала… И на Лубянке посидеть сподобилась в свое время в незабвенном сорок восьмом году… так что бабушкой зови своих старух, внучек, дома, когда они тебе блинков к самогонке напекут. Усек?
Пожилая дама произнесла последнее слово с таким лихим задором и так веско, что Бурлаков…
– Так точно. И какое же дело у вас ко мне, уважаемая?
– Ребятки сейчас отсюда вот вышли расстроенные, милиционерики, – Искра Тимофеевна села напротив Бурлакова, посмотрела на Катю. – Не поверили вы им. А они правду сказали.
– Они оставили рапорта. Если вы по поводу ночного инцидента возле «Замоскворецкого», то будем проверять, – тон Бурлакова изменился – вежливый и сухой, чрезвычайно деловитый. Что, мол, тебе, бабуся, еще нужно?
– Не возле это, не на улице. А там, внутри.
– Хорошо, хорошо, мы все проверим и примем меры. Не волнуйтесь.
– Да я-то не волнуюсь. Меня-то что же не расспрашиваете? Я, между прочим, тоже слышала. И не только этой ночью.
– Вы в доме напротив универмага проживаете, как я понял?
– Да, квартира сороковая у меня на пятом этаже.
– Давно вы там живете?
– В доме-то… да как построили его и заселили, с тридцать второго года там наша семья жила.
– Неужели так давно? – удивилась Катя.
– Отец мой… если историю в школе учили, то встречали наверняка фамилию: отец мой Сорокин Тимофей Григорьевич, герой Гражданской войны.
Пожилая дама произнесла это с гордостью.
– Это что, маршал Сорокин? – спросил Бурлаков. – Тот, кого с Тухачевским и Блюхером Сталин…
– Папу расстреляли в тридцать восьмом. А до этого в тридцать втором получили мы роскошную квартиру на Александровской в «генеральском» доме, тогда он назывался дом красных командиров. На третьем в бельэтаже – семь комнат с лоджиями, солярием, не хуже, чем Тухачевский получил в сером доме. Когда отца арестовали, все забрали, а нас с мамой пихнули туда, где я сейчас живу, – эта квартирка сороковая, она для обслуги предназначалась, вообще вся эта наша сторона, потому что вида из окон никакого – стена универмага и окна его. И уже отсюда меня в сорок восьмом году забрало МГБ, доучиться в университете даже не дали. Тюрьма, потом опять тюрьма на Лубянке, допросы, затем десять лет лагерей. Некому хлопотать обо мне было, так что до пятьдесят шестого года дела моего не пересматривали. Сначала Читинский лагерь, потом перевели под Красноярск. А после съезд нас освободил, и вернулась я домой в Москву. Знаете, что первым делом тогда сделала? Пошла в Замоскворецкий наш мосторг и купила себе красную губную помаду. Такой ужас, а мне нравилось…
Катя почувствовала, что дочь красного маршала Сорокина может сидеть вот так очень долго и предаваться былому и думам. Есть такая категория старушек – спозаранку они встают и отправляются кто в собес, кто в поликлинику, и особенных дел-то там у них нет, зато это выход «в люди», возможность с кем-то потолковать. Вот эта старушка пришла в милицию, благо повод появился…
Но нет, подумала Катя, она не сама сюда явилась. Ее кто-то из чоповцев привез, как дополнительного свидетеля.
– Вам скучно меня слушать, я понимаю. И у вас дела, работа, – Сорокина словно угадала их мысли. – Я к тому это все рассказала, чтобы вы поняли – я многое чего повидала в жизни и с карательной системой… то есть с правоохранительной знакома достаточно. Понимаю, что на слово у вас тут никто не верит. И тем не менее. Я не выжила из ума. А ваши ребята сказали чистую правду. Мы все
– Ой, нет, не утруждайте себя, – испугался Бурлаков.
– И еще я кое-что заметила. Они все очень быстро уходят вечером, никто не задерживается там.
– О ком вы говорите?
– О персонале. О продавщицах, о подсобных. Охранник закрывает, запечатывает здание в девять вечера. Сейчас еще светло совсем, лето. А там никто никогда не задерживается ни на минуту лишнюю.
– Такова инструкция, мы здание ставим на пульт охраны здесь.
– Но хотя бы сторожа оставляли! Так нет, никто там внутри ночью сидеть не хочет. А почему? Да потому что тоже знают, слышали. Может, и вам ничего не скажут, начнут темнить. Но в курсе они – я голову даю на отсечение.
– Ну а может, вы что-то видели? – Бурлаков особо выделил последнее слово.
– Нет, врать не стану. Ничего я не видела. Просыпалась несколько раз среди ночи, будило меня это,
