даму, после чего поднялся к ней в квартиру.
Там она поднесла ему водки с клофелином (именно с клофелином, он настаивает с пеной у рта – чувствуется опытная рука тюрьмы). И когда он лежал без чувств, старуха соседка сама разбила окно и насовала ему в карман вещи. Специально. «Она мне мстит, посадить хочет, – верещит он на каждом допросе. – За мужа квитается! А я не вор. Хулиган – да, баклан по-нашему. А баклан вором не бывает».
Слушала я эти сказки целый месяц, – продолжала Ира. – А после Нового года стала предъявлять ему обвинение. Как увидел он статьи: пятнадцать – сто сорок четыре – покушение на кражу и двести шестую – свою любимую, так и взвился на дыбы. Орал так, что весь ИВС чуть не взбунтовался.
На следующий день планировала я ознакомить его с экспертизой: физико-техническую назначила насчет стекла, с какой стороны оно было разбито – снаружи или изнутри. Результат, естественно, был – снаружи, что и требовалось доказать.
Приходит он в следственный кабинет, смотрю, что-то уж больно бледнолицый, даже веснушки вылиняли. Руки согнул и к животу их прижимает. Я ему: «Давайте ознакомлю вас с экспертизой. Распишитесь, что поняли свои права». А он глухо так, словно вампир из могилы: «Уж распишусь, распишусь!» Руки вниз опустил, и тут – Господи, реки крови! Вены он себе стеклом от лампочки вскрыл. Они в камере сетку отогнули, лампочку кокнули. Что тут началось! Он орет, кровь из вен хлещет, все залито – пол, стол, бланки. Я тоже ору. Тут, слава Богу, из соседнего кабинета врывается Селезнев. Меня подхватил, из кабинета вытолкнул, потом ка-ак на него: «Ах ты, такой-сякой, разэтакий, Голоногий, Голозадый, фокусы выбрасываешь! Да я тебя…»
«Скорую» ему тут же вызвал. Врачи приехали, жгутом его перетянули, перебинтовали. Я реву в розыске, а Гена мне: «Глупенькая, да это финт у них, у психоватых, такой. Чуть дело не по-ихнему поворачивается, они тут же себе вены грызть начинают. Избитый прием! Знают, что истечь кровью им никто не позволит, откачают. Да это и не страшно совсем! Подумаешь, сто грамм крови вышло. Раньше вон кровопусканием все болезни лечили: пиявки специально ставили».
Вот так мы с ним с экспертизой знакомились. А сегодня начнется дело похлеще: конец дела, двести первая статья, – говорила Ира. – Ванечка Журавский у него защитником, по назначению. Его от Голорукова тошнит.
Журавский был звездой Каменской юрконсультации. Десять лет он проработал следователем на Петровке, а затем ушел в коллегию адвокатов. Он был дорогим и въедливым.
Ровно в 15.00 Журавский уже сидел в Ирином кабинете – как всегда, щеголеватый, надушенный, подтянутый.
– Что, мадемуазель Кити, старое вспомнить захотелось? – усмехнулся он, доставая из визиток блокнот и серебристый «Паркер».
– Мне впечатления нужны, Ваня, – ответила Катя. Ее уже терзали сомнения: что-то этот Голоногий- Голорукий не того. А то, пожалуй, так
– Не бойтесь, девочки, я с вами, – подбодрил их Журавский. – Я этого хмырюгу сейчас быстро приструню.
И вот они спустились в Каменский ИВС. Охранник захлопнул за ними тяжелую железную дверь с массивными запорами и глазком, затем провел в следственный кабинет.
– Сейчас приведу вашего артиста, – сказал разводящий, плотоядно ухмыльнувшись.
Катя придвинула свой стул к зарешеченному окну, подальше от следственного стола.
Ввели Голорукова. «Не атлет», – оценила его Катя.
Этот низкорослый шибздик с мутными бегающими глазками и злобным выражением морщинистого личика напоминал затравленного хорька. Он сел на табурет, привинченный к полу.
– Ну-с, здравствуйте, Голоруков. Я ваш адвокат, Журавский Иван Игоревич, – успокоительно забасила защита. – Сейчас мы с вами подробно ознакомимся с делом, подпишем документы.
– Брехня там все! Она вон, – Голоруков ткнул скрюченным пальцем в сторону Гречко, – всю трепаловку этой дуры, бичовки этой старой, записала и верит ей, в рот смотрит. А я не вор, не вор, не вор!! – Он закатил глаза так, что стали видны только его налитые кровью белки, и затрясся. – Ясно вам?! Баклан не вор!!!
– Ясно, ясно. И все же для полной ясности надо прочесть дело. – Ира старалась говорить как можно мягче.
– А… мне ваше дело! – завопил Голоруков. – Не буду я ничего читать! И пошли вы все от меня на..! – Он с треском рванул на груди застиранную клетчатую рубаху, обнажив впалую, костлявую грудь. – Я… вас… в… гробу… видел!!
– Ма-а-лчать! – От этого лязгнувшего сталью окрика звякнули оконные стекла. Катя съежилась на своем стуле, а Ира Гречко в изумлении уставилась на адвоката Журавского. – Встать! – гаркнул он. Голоруков поперхнулся бранью и невольно привстал. – Руки по швам! – снова гаркнул адвокат.
Глаза его метали молнии, шикарный блейзер распахнулся, предъявляя миру белейшую сорочку и неброский изысканный галстук. Синие глаза Иры Гречко светились восхищением.
– Ты скажи спасибо, Жорж Голоруков, что я твой адвокат, а не следователь, – процедил Журавский. – Тебе удача выпала, что девушка интеллигентная твое поганое дело ведет. Ты б у меня за такие слова тут же бы зубами подавился. В стенку бы влип!
– А ты, адвокат, ах ты… ты… – В груди Голорукова что-то клокотало и булькало.
– Ма-алчать! – снова рявкнул Журавский. – Я таких, как ты, десять лет давил, да, видно, мало. У нас в отделении ты бы сто раз сейф своей башкой протаранил.
– Ах ты, мент, адвокат, да я… Не буду я ничего читать! А от тебя я отказываюсь! И показаний больше никаких, и дело читать не буду! Из камеры вы меня больше не возьмете! – истерически визжал Голоруков.
Журавский подошел к нему и рывком сдернул за остатки разорванной рубахи с табуретки.
