другое время она бы с удовольствием понаблюдала и была бы уже рада просто поговорить о них. Когда Амалия имела такую возможность, то всегда обсуждала их формы, а сегодня она их даже не замечала.
Некая Бирлини, богатая синьора, которая приходилась подругой матери семьи Брентани, находясь в ближайшей ложе, заметила Амалию и поприветствовала её. В прошлом Амалия гордилась расположением некоторых богатых дам. Сегодня же, напротив, ей пришлось приложить усилия, чтобы улыбкой ответить на такую любезность, и вскоре Амалия забыла про эту белокурую и добрую синьору, которая, очевидно, обрадовалась, встретив и Амалию в этом театре.
Но на самом деле её здесь не было. Она позволила убаюкать свои мысли этой странной музыкой, которую Амалия не разделяла, а воспринимала всю вместе. Эта музыка казалась ей дерзкой и монолитной и звучала в таком виде угрожающе. Эмилио вырвал на мгновение Амалию из круга её мыслей, чтобы спросить, нравится ли ей этот мотив, что продолжал раздаваться из оркестра.
— Не понимаю, — ответила она.
И действительно, она его не слышала. Но, поглощённое этой музыкой, её горе приобрело различные краски, стало ещё важнее, чтобы упроститься, очиститься и избавиться от оскорбления и унижения. Маленькая и болезненная, Амалия была подавлена. Никогда ещё она не ощущала себя такой кроткой, свободной от гнева и расположенной долго, тихо плакать. Здесь Амалия не могла это сделать и поэтому была лишена облегчения. Но она ошибалась, утверждая, что не понимает эту музыку. Величественная звучная волна представляла собой судьбу любого. Амалия видела её бегущую вниз по склону, управляемую неровностями поверхности земли. Сейчас это был один каскад, затем он разделялся на тысячу маленьких, окрашенных различными цветами, отражающих разные вещи. Всё это создавало гармонию красок и звуков, из которых состояла эпическая судьба Сьелинды, но также такое жалкое нечто своё, конец одной из частей жизни. И это своё больше не требовало слёз других, а только своих собственных, оно было угнетено и не находило места в этом выражении, которое в чистом виде было так совершенно.
Эмилио глубоко знал происхождение этих звуков, но ему не удавалось погрузиться в них так, как это получилось у Амалии. Эмилио полагал, что его любовь и его горе вскоре преобразовались бы в мысль гения. Нет. Для него по сцене перемещались герои и боги, и они уносили его далеко от этого мира, где он страдал. В перерывах Эмилио напрасно искал в своих воспоминаниях какой-то акцент, который заслуживал бы такого преобразования. Может быть, искусство его лечило?
Когда представление закончилось и они вышли из театра, то Эмилио был так оживлён этой надеждой, что не увидел того, что его сестра переживала ещё более сильную подавленность, чем обычно. Вдыхая полные лёгкие холодного ночного воздуха, Эмилио сказал, что этот вечер был для него замечательным. Но, разговорившись, как всегда, и рассказывая, каким странным спокойствием он пропитался, огромная грусть сошла в его сердце. Искусство лишь дало ему период мира, который не мог продолжаться долго, потому что сейчас некоторые обрывочные воспоминания об этой музыке находили своё наилучшее воплощение в его собственных чувствах, а это было не что иное, как сочувствие себе самому, Анджолине и Амалии.
В возбуждении, в котором пребывал Эмилио, ему захотелось успокоиться, чтобы спровоцировать Амалию на новые откровения. Но он должен был понять, что тогда они объяснились напрасно. Она продолжала страдать молча, не принимая в расчет то, что уже рассказала о своём горе брату. Становилось очевидным, что их несчастья, имея общее происхождение, не сближали их.
Однажды Эмилио застал Амалию врасплох на Корсо, когда она прогуливалась неспешно среди бела дня. На ней было платье, которое она, видимо, давно не надевала, так как Эмилио его никогда не видел. Платье это имело голубую, яркую расцветку на серой материи, оно мешковато висело на её бедном худом теле.
Амалия смутилась, увидев брата, и сразу же решила вернуться вместе с ним домой. Кто знает, какая грусть сподвигла её на эту прогулку в поисках развлечений! Эмилио мог легко понять её, вспомнив, как часто подобные желания заставляли и его убегать из дома. Но какая безумная надежда заставила Амалию надеть такую одежду? Эмилио пришёл к определённому выводу, что, одевшись таким образом, она хотела понравиться Балли. О, это было поразительное явление для Амалии — такая мысль. В конце концов, если у неё и в самом деле родилась подобная идея, то это было в первый и последний раз, потому что она вернулась к своему обычному платью, серому, как её фигура и вся её судьба.
X
И горе Эмилио, и его угрызения совести были тягостными, но со временем боль стала униматься. Составляющие его жизни оставались теми же, но краски жизни поблёкли сквозь тусклые линзы, что лишали Эмилио света и живости. Огромное спокойствие и такая же большая тоска овладели им. Рассуждая здраво, Эмилио пришёл к выводу, что раньше слишком уж предавался чувствам. И Балли, который изучал его с некоторой тревогой, Эмилио сказал, полагая, что вполне искренен:
— Я вылечился.
И он действительно мог поверить в это, будучи не в силах вспомнить собственное состояние души до знакомства с Анджолиной. Разницы почти не было! Тогда он меньше зевал и не знал горестной заботы в то время, когда оказывался рядом с Амалией.
Даже время года теперь было таким печальным. В течение недель можно было ни разу не увидеть луча солнца, и поэтому, когда Эмилио думал об Анджолине, то связывал мысленно её сладкое лицо, жар белокурых волос с синевой неба, со светом солнца, — всё это разом исчезло из его жизни. Однако он пришёл к заключению, что расставание с Анджолиной пошло на пользу его здоровью.
— Намного лучше быть свободным, — говорил Эмилио убеждённо.
Он попробовал даже воспользоваться вновь обретённой свободой.
Эмилио чувствовал и сетовал на то, что инертен, и вспоминал, что несколько лет назад искусство раскрасило его жизнь и спасло его от бездействия, в которое он погрузился после смерти отца. И тогда он написал роман — историю молодого художника, которого женщина лишила рассудка и здоровья. В этом юноше он выразил себя самого и свою же наивность. А в своей героине Эмилио представил тот тип женщины, что был так популярен в те годы: смесь женщины и тигрицы. От кошачих она унаследовала движения, глаза и кровожадный характер. Эмилио никогда не знал женщины и представлял её именно такой. Но как убеждённо он её описал! Эмилио страдал и радовался с ней вместе, временами ощущая, что в нём самом живёт эта гибридная помесь тигрицы и женщины.
Теперь Эмилио вновь взялся за перо и написал за один вечер первую главу романа. Он нашёл новое направление искусства, к которому хотел приспособиться, и описал правду. Рассказал о своей встрече с Анджолиной, описал свои чувства, — правда, только чувства последних дней — яростные и гневные, описал вид Анджолины при первой встрече, испорченный низкой и отвратительной душой, и, наконец, великолепный пейзаж, который сопровождал первые шаги их идиллии. Уставший и томимый скукой, Эмилио бросил работу, довольный тем, что за один вечер ему удалось написать целую главу.
Следующим вечером Эмилио снова сел за работу, имея в голове две-три идеи, которых должно было хватить для написания страницы. Но прежде он перечитал уже написанное:
— Неправдоподобно! — пробормотал он.
Мужчина совсем не был похож на него, а женщина сохраняла черты женщины-тигрицы из первого романа, но ей не хватало жизненности. Эмилио подумал, что эта правда, которую он хотел рассказать, была ещё менее правдоподобной, чем мечты, что несколько лет назад он выдавал за саму жизнь. В этот момент он почувствовал себя безнадёжно инертным, и от этого им овладела болезненная тоска. Эмилио отложил перо, задвинул всё написанное в ящик и сказал себе, что возьмётся за эту работу позже, может быть, уже на следующий день. Этой мысли ему хватило для успокоения, но он больше не вернулся к этому роману. Эмилио хотел отгородиться от всякой боли и не почувствовал себя достаточно сильным для изучения собственной полной неспособности противостоять неприятностям. Ему больше не удавалось думать с пером в руке. Когда он хотел что-то написать, то чувствовал, как сильно притуплён его ум, и оставался удивлённый этим перед чистым листом бумаги, в то время как чернила на пере медленно высыхали.
К Эмилио вновь пришло желание увидеть Анджолину. Он не принял решения пойти к ней, а только подумал, что сейчас действительно не было никакой опасности снова увидеть её. Даже если он хотел
