Прощание с кошмаром

два в месяц он все же ездил к проституткам, причем придирчиво и долго выбирал себе товар у «Националя» на уголке или у «Метрополя». Его интересовало лишь стройное, гибкое тело. На лица он даже не смотрел. Белогуров запретил ему привозить девок на Гранатовый, даже снял им с Женькой однокомнатную квартирку на Ордынке. Но вскоре обстоятельства потребовали, чтобы братья жили и работали именно в доме. И Белогуров тогда забеспокоился из-за Лекс: с Егором, захоти тот девчонку, ему было бы трудно соперничать. Но Егор на Александрину не реагировал, однажды даже обозвал ее «жирной» – видимо, ее тельце не будило в нем вообще никаких желаний.

– Нас едва не застукали, – после затянувшейся паузы в который уж раз повторил Дивиторский. – И Женьку ты зря так, ни за что… Это я скорей во всем виноват, он же просто…

Он начал рассказывать, как было дело. Белогуров слушал и думал: Нарцисс всегда выгораживает своего братца. Отчего это? И вообще, что заставляет Дивиторского-старшего столько лет так нянчиться с этим недоумком? Только лишь одно родственное чувство? Сострадание? Он вздрогнул: сострадание у них?! У этих двух… которые делают то, что иному-то и в страшном сне не приснится? Вон как выгораживает Женьку – мол, делал все правильно, старался. Это я виноват – повез клиента на пустырь в районе Терешкова, специально карту смотрел, да и место уже знакомое, откуда было знать, что туда принесет ночью каких-то оборванцев?

– Кончай оправдываться, у тебя получается это плохо, – оборвал его Белогуров. – Скажи спасибо, что это произошло так, а не гораздо хуже. Сядь, налей себе вон коньяка. И не смотри на меня так… Успокойся же, ну!

– Вот только этого не надо, ладно? Этого – и не надо! – Егор резко отвернулся. Он чувствовал – потерял лицо. Страх убил в нем все, чем он прежде так бравировал и втайне даже гордился. Животный страх, чувство непоправимой катастрофы (НЕУЖЕЛИ МЫ ПОПАЛИСЬ? НАС ВИДЕЛИ ТАМ? НЕУЖЕЛИ ВОТ ТАК ГЛУПО ВСЕ И… ЗАКОНЧИТСЯ? НЕУЖЕЛИ?!) гнали его по ночному городу, заставляя выжимать последние силы из стареньких «Жигулей». (Эта полудохлая, подержанная тачка, кстати, специально была выбрана и куплена Белогуровым на рынке, чтобы внимания привлекала как можно меньше.)

И только здесь, дома, когда он вывернулся наизнанку в ванной, страх немного отпустил. Разум уже нашептывал, успокаивая: тебя никто не видел, ты сидел в машине. Они, эти забулдыги, даже не смогут тебя опознать. Да и Женьку они видели секунду, не больше. А потом там было так темно… Только луна светила… Луна… Сквозь волнистые туманы…

– Что?! – Белогуров не верил ушам своим. – Что с тобой, Егор?!

– Сквозь волнистые туманы… Невидимкою луна… На печальные поляны льет печально свет она… – Егор провел по лицу рукой, словно срывая прилипшую паутину, потом налил себе коньяка и с жадностью осушил полный бокал. (Пил он вообще очень редко. «Не люблю», – как объяснял, памятуя о злой смерти отчима, сгинувшего «по пьянке», но, когда на него накатывало, не уступал в количестве выпитого Белогурову.) – Ты можешь что угодно мне сейчас говорить, Ванька, – сказал он, переведя дух. – Можешь орать на меня, можешь даже ударить, но… Так больше нельзя, понимаешь? ТО, ЧТО МЫ ДЕЛАЕМ, это… Словом, так больше невозможно.

– Что невозможно? – Белогуров сел на диван.

– Ездить, выслеживать. Ты думаешь, много в Москве косоглазых? Таких, какими Женька там в подвале доволен останется? Не забракует матерьяльчик исходный? Ты думаешь – они на каждом углу нас ждут? Три дня ездили – и что? Ноль полнейший. И вот только сегодня… А потом я вообще не могу, понимаешь ты? Эх, да что ты понимаешь! Ты попробуй сам – там, на дороге, когда каждую секунду кого-то поднести может, когда… Женьке все по фигу – ясно. Но я-то, Ваня, я же живой человек, не робот бесчувственный… – Рука Дивиторского, когда он ставил стакан на стол, предательски дрожала. Он стиснул кулак, стекло хрустнуло. Осколки впились в ладонь. Он тряхнул рукой.

Живой человек. Че-ло-век… Белогуров чуть не усмехнулся про себя, хотя и не до смеха ему было. Что ж, это либо открытый бунт на корабле, либо все еще отголоски того истерического испуга, пережитого на пустыре.

– И что же ты предлагаешь? – тихо спросил Белогуров. – Кто виноват, что у твоего безрукого безмозглого братца из трех исходных заготовок получается только одна вещь? Кто виноват, что он портит все, к чему ни прикоснется? Если бы он делал все аккуратно, качественно, разве надо было бы столько материала?! Разве надо было бы вам, идиотам, столько ездить и искать?!

Дивиторский, ссутулившись, извлекал осколки стекла из ладони.

– Ну, что молчишь? – подстегнул его Белогуров. – Что ты конкретно предлагаешь? Бросить все? Вернуть деньги, отказаться? Нам заказали вещь – всего только еще одну вещь, потому что та, первая, как нельзя более пришлась заказчику по вкусу. Он хочет пару, ну? Нам он заплатил большие деньги – ведь ты же денег этих хотел, ты, Егор, им радовался. Нам установили срок. Твой братец требует себе минимум месяц для работы, для доводки, как он выражается, чтобы вещь приобрела тот вид, который нужен… Ну, я тебя спрашиваю! И что же остается нам? Сегодня вы не привезли ничего. Остается завтра, послезавтра, после- послезавтра и… ВСЕ. Все – финита, сроки выйдут, и Женька просто не сумеет довести эту чертову штуку до ее чертовой кондиции! Ты, наверное, ответишь: лучше отказаться прямо сейчас, раз уж так получилось. – (Тут Егору снова почудилось, что перед ним – кобра, которой он наступил на хвост, и она вот-вот бросится.) – Вернуть Михайленко деньги. Разбежаться в разные стороны. ПРЕКРАТИТЬ ЭТО – не только прекратить выезжать и выслеживать, но и вообще ПРЕКРАТИТЬ ЭТО ВСЕ. Я тебя верно понял, Егор? Смотри мне в глаза! Так вот: ПРЕКРАТИТЬ ЭТО ни я, ни ты, ни даже твой Женька УЖЕ НЕ МОЖЕМ. ПОЗДНО.

– Да почему?!

– Потому что я уже не могу вернуть деньги Михайленко. Вчера еще мог. Но не сегодня. Не могу, потому что сегодня часиков этак в девять я должен их отдать – как первый взнос, Егор. Отдать за то, чтобы однажды таким же вот утром меня, тебя и твоего братца-придурка не нашли на такой же вот свалке в Терешкове с дырками в черепе и выпущенными кишками. Понял меня, нет?! Утром я должен отвезти их Салтычихе, потому что он так приказал мне!

Дивиторский длинно выругался. И с этим виртуозным матом, который так странно было слышать в кабинете, на стене которого над письменным столом висел нежно-серебристый «Портрет незнакомки» кисти Серова, а в простенке между окнами «Фейерверк в Монплезире» Сомова и «Царскосельские пруды» Александра Бенуа, как будто что-то разрядилось в сгустившейся над головами ссорившихся атмосфере. Что-то темное вроде как полиняло, рассеялось прахом, улетучилось, словно морок и мгла, но от этого не стало легче дышать, напротив…

– Итак, что ты конкретно предлагаешь? – в который раз повторил Белогуров.