то, что он фактически нарушил этим закон, его не остановило.
Пришел лифт – старый, все они все равно бы в нем не поместились. Колосов кивнул Кате и Анфисе – езжайте сначала вы на седьмой этаж.
Анфиса нажала кнопку. Двери закрылись.
– Катя.
– Что?
– Ты думаешь… его желание, правда, исполнилось?
– Я не знаю, – Катя и правда не знала, что думать.
– А Никита твой, хоть и твердит, что это ложь, суеверие, кажется, верит… И мне сдается – дорого он дал бы за то, чтобы снова не верить ни во что такое.
Лифт поднимался, скрипел.
– Катя, а я ведь вспомнила, где мы его видели, – прошептала Анфиса. – Помнишь, возле Третьяковки… Я еще сценку хотела сфотографировать уличную. Сцену ревности… Ну помнишь, когда одна девица рыжая залепила пощечины сначала одному бойфренду, которого с другой в кабриолете застукала, а потом и второму… этому вот Канталупову. Мне кажется, он тогда следил за ней. А она съездила ему по физиономии.
Лифт остановился. Двери открылись. Катя ничего не успела ответить Анфисе. На площадке было сильно накурено, толпились какие-то люди – женщины, мужчины. Дверь одной из квартир была распахнута настежь. Кто-то выходил, заходил.
– Девушки, вы из музея? С работы ее, да? Вы Иришины подруги? – спросил Катю пожилой мужчина в спортивном костюме.
– Мы… нет, то есть да, – она не понимала, что происходит. Откуда столько людей – ведь всего шестой час утра!
– Несчастье, какое несчастье, – мужчина покачал головой.
Лифт привез Колосова, Канталупова и Мещерского.
– Мы-то соседи, – продолжал мужчина. – И саму Иришу, и Веру Ильиничну, мать ее, с самого первого дня знаем, как переехали с женой сюда. Такая хорошая семья была и вот…
– Что случилось? – хрипло, громко крикнул Канталупов.
– Да что? Беда. И ведь чуть ли не прямо у самого подъезда. Двор-то у нас тихий, а выезд на улицу опасный, хреновый. Она, значит, вечером-то шла, домой, значит, возвращалась, а он – черт-то этот пьяный, образина, ехал на полной скорости, ну и подшиб спьяну-то…
– Кого? – страшно крикнул Канталупов.
– Да Иришу-то, Иру. Наши из дома все видели, кто с собаками-то допоздна гуляет. Они и «Скорую» вызвали, и милицию. Этот-то паразит машину с испугу бросил, скрыться попытался. Но задержали его, в отделение увезли. А Иру-то в больницу на «Скорой», благо больница тут вон у нас, через два переулка… Мать-то, когда узнала, как сказали ей – чувств лишилась. Лежит не поднимается. А это все родственники ее, подруги понаехали. Всю ночь мы тут вот так, без сна…
Катя увидела лицо Канталупова.
– В какой она больнице? – спросил он.
Мужчина тревожно глянул на его обожженные руки в наручниках, на растерзанную, запачканную одежду Колосова.
– Да вы кто такие? – спросил он. – Откуда вы взялись-то?
И была обычная городская больница. Реанимация. Все остальное Катя помнила как-то смутно. Колосов разговаривал с дежурным врачом. Разговаривал долго. Врач был молод, очень молод. Но все же что-то он понял. И возможно, поэтому их пропустил. Не всех – Мещерский и Анфиса остались ждать в ординаторской.
В реанимационной палате Канталупов бросился к кровати, на которой лежала опутанная проводами, датчиками, подключенными к компьютерам, до пояса прикрытая простыней рыжеволосая девушка. Глаза ее были закрыты.
– Ира, – он опустился на колени, снова позвал, – Ира!
Ее ресницы дрогнули.
– Ира, я здесь, с тобой, – он губами припал к ее руке.
– Приехал… все-таки приехал. Любимый, единственный, – она смотрела на Канталупова. Шепот ее был еле различим.
– Ира, я здесь, мы теперь всегда будем вместе. Всегда.
– Я все ждала, ждала… если бы ты знал… как я тебя люблю, – она улыбнулась. – Если бы ты знал, Максим.
– Я не Максим, – Канталупов отпрянул, точно его ужалили, – я не Максим, слышишь ты? Я не он! Я это я!
– Прекратите кричать, тут больница! Не понимаете, что ли, она вас не узнает, – шикнул на него врач. – Все, хватит, достаточно, прошу покинуть палату.
– Я Иван, взгляни на меня – я не он! Ты должна любить только меня!
Она смотрела на него. Взгляд ее тускнел.
