Сон над бездной

племяннику, что вырос и возмужал на твоих глазах, захотелось в свои двадцать пять поиграть с огнем, почувствовать себя окончательно взрослым. А тебе, его родной тете Моте, захотелось сбросить с плеч годков этак десять-двенадцать. Одним словом, партнерам обоюдно захотелось поразвлечься. А в результате совершенно непристойная картина: совращение малолетних. Раскованный, животный, совершенно отвязный секс в стиле Тинто Браса. Боже, как же с ним, с этим мальчишкой, хорошо! Как ни с кем никогда.

«Это любовь…» Неужели? Наверное? Злата вспомнила, как слышала эту песню – Пугачева «вживую» пела на «Золотом граммофоне», а они как раз были тогда все в Москве. И Богдан тоже приехал – матери и отцу сказал, что повидаться с ними. Злате Михайловне – тетке своей – что только ради нее. Из заграницы ради нее одной, ради любви. Да, это, это, это любовь…

Вздор! Злата села, прислушалась. Шаги за дверью? Нет. Показалось. А может быть, это охранники бродят по замку. Вздор! Кто сказал, что она в него влюблена? В этого недоросля? В самовлюбленного наглого щенка? Законченного эгоиста? Просто это каприз. Это возраст, если хотите. Иллюзия. Другие таскаются по женским клубам, присматривают там себе «пацанов-содержанок», голых, мускулистых, смуглых от автозагара. А тут родной племянничек. Обеспечен, независим, дерзок. Слишком уж дерзок и независим. Весь в свою мать. О, что будет, если Олеська узнает? А кто сказал, что она не знает? С ее-то чутьем? Вот муженек ее точно не догадывается ни о чем.

Госссссподи божжжже мой! Ну отчего же он не идет к ней? Ведь он обещал. Там, в Рыцарском зале, сказал – приду. Что ж так ноет сердце? Как это говорят? Полюбится сатана краше ясна сокола. Все вздор. И «это любовь» тоже вздор. Пусть себе Пугачиха поет. Она песнями на жизнь себе зарабатывает. А нам не надо зарабатывать, мы женщины свободные, все еще молодые, красивые. С такой внешностью и терзаться из-за родного племянника? Родного, ненаглядного… Ох, грех, грех мой! Руки у него сильные, и весь он крепкий, как железо. Желания совершенно дикие. Бешеный темперамент. Где еще найдешь себе такого горячего, сумасшедшего, бескорыстного…

Злата, не в силах более сдерживать себя, выскользнула из постели, накинула на голое, золотистое от загара тело коротенькое черное кимоно. Мерзавец. Нет, ну какой все же мерзавец! Уснул он там, что ли? Уснул, когда она просто изнемогает. Не спит. Горит вся. Может, у нее температура? Лихорадка?

Она вышла в коридор. Прикрыла за собой дверь спальни. Только бы никто ее не увидел. А то позора не оберешься – тетка крадется в комнату племянника. Мальчишки, который рос у нее на глазах, которому когда-то она покупала игрушки в магазине на Крещатике, которого брала на руки, когда он был вот такой махонький. А теперь он берет ее на руки. Кружит по комнате. Целует. Мерзкий обманщик. Изменщик.

Стоп. Злата замерла. Надо было пройти по залам. А свет там не горел. Как же все-таки темно в этих средневековых каменных мешках. Как они жили тут двести-триста лет назад? Ходили со смоляными факелами? Страшились темных углов. Шарахались от собственной тени, подозревая в ней…

Черт, наверное, лучше вернуться. Как темно. И дальше на лестнице тоже. Все-таки в отеле, в этом бывшем «доме варты», было бы жить лучше. Жаль, что там ремонт еще не закончен. Там было бы спокойнее. Там нет таких вот каменных душегубок, темных углов, лабиринтов лестниц. По крайней мере, там никого не убили, как здесь, в Верхнем замке. Тогда здесь произошло убийство и сейчас тоже. Надо же, Лидка-то Шерлинг…

Злата внезапно застыла посредине галереи с гулко бьющимся сердцем. Что это было? Вот только что за спиной? Она резко обернулась. Что там болтали эти местные про здешнего убийцу? Потрошитель птиц – так, кажется, они его здесь называют? В самый первый их приезд в замок им с Олесей Михайловной эту замшелую историю про графского сынка-маньяка выложил хранитель музея пан Соснора. Старый маразматик. Совсем из ума выжил. Но тогда они с сестрой решили, что это как раз то, что нужно для привлечения туристов. Этакий мрачный готический шлейф, могильный душок… Но отчего сейчас ей так не кажется – в этой тишине, хранящей память о только что услышанном, таком странном звуке? В этой темноте?

Вот опять. Что это? Соснора говорил про него: «ни жiв ни мэртв». Что это значит – непонятно. Вурдалак, ходячий мертвец, чудовище? А массажистка рассказывала – это уже в следующий их приезд сюда – тоже всякие небылицы. Мол, птиц распотрошенных находят вокруг замка и до сих пор.

Вздор, вздор! Эту молодую массажистку потом с треском выгнали. Они тут вконец одичали, эти местные. Окосели от пьянства и плетут разную чушь. А все с детства ведь закладывается. Вот их с Олесей совсем не так воспитывали. Ну, в Советском Союзе воспитание совершенно другое было…

Черт! А что там болтала эта ненормальная? Она ведь еще что-то там рассказывала. Говорила, что его видели. Люди иногда с ним сталкивались. Мало кто выжил после такой встречи. Один мужик, который потом спятил. Его в сумасшедший дом якобы свезли. И еще один… Господи, они же тогда с Олесей поехали смотреть этого свидетеля, второго очевидца. Делать было нечего, скука в замке была смертная, они сели в машину и поехали в село Подгорян. Она даже сейчас адрес помнила – улица Ивана Франко. Что их тогда ужасно поразило: в солнечный весенний день – это было в апреле – все окна в доме были закрыты крепкими ставнями, окованными стальными полосами. Они постучали в калитку, залаяли собаки – злые, огромные. И им открыл мужик – не старый еще, но совершенно седой. Он был пьян. Олеся спросила его, пообещала денег за рассказ. Но он молча захлопнул калитку перед самым их носом.

А старуха в хате напротив, ведьма-одуванчик, – что она там им плела? Что-то про лунную ночь… Мол, выглядывать в лунную ночь в окошко опасно. Неизвестно, что на тебя глянет с той стороны, из темноты. «Щеки червивые, червями до кости изглоданы, клыки волчьи, глаза – как уголья горят, – так она бормотала, – и взгляд-то совсем не здешний, здешние, живые, крещеные, так не глядят».

Вздор. Пусть все это плетут туристам на фестивале, что вот-вот начнется здесь. А тут, на галерее, никого нет. Тут просто очень темно. Электричество погасло. И потом, он … этот самый, кто жил здесь полвека назад… он же был просто ребенок. Мальчишка, сопляк. Да, он совершил убийства, потому что был ненормальным. Но на этом все и закончилось. Он пропал. Сгинул во время войны. Сдох. Он сдох. Он не мог ни во что такое превратиться. Потому что такого быть просто не может. И ей, учившейся когда-то в университете, даже думать о подобных вещах не…

В темноте явственно послышался шорох. Злата придушенно вскрикнула и опрометью бросилась по галерее к лестнице. На ступеньках она споткнулась так, что едва ногу не сломала. Рванула первую попавшуюся дверь – снова коридор, на этот раз ярко освещенный. Надо сказать Лесюку, пусть электрикам шею намылит. А то что же получается, столько денег вкладывается, а лампочки не горят. А эта кромешная темнота пугает. До сердечного приступа пугает. До икоты. Боже, какой вздор…

На цыпочках она подкралась к двери спальни Богдана. Тихонько приоткрыла. Хотела было скользнуть внутрь и…

Стоны, вздохи. В свете итальянского ночника в глубине спальни на постели два обнаженных сплетенных тела. Богдан был не один. Злата увидела рядом с ним Машу Шерлинг. Увидела скомканные синие шелковые простыни. Подушки, разбросанные по ковру.

Она прислонилась к косяку. Ее опередили. Она мгновенно позабыла про все свои страхи – ее опередили!