только так. И никак иначе. Но разве друг Вадик слушал какие-то разумные доводы по поводу своих отношений с ней?
Кончилось это тем, что все покатилось, как с горы, кромешным обвалом.
– Нет, ты погоди, ты лучше ответь мне – он ей кто? – мрачно вопрошал Кравченко, сверкая глазами.
– Он? Никита? Просто коллега. Больной, травмированный, госпитализированный. – Мещерский уж и не знал, что еще придумать.
– А я ей кто? Ну?
– Ты ее муж.
– Нет, ну ты понял? А знаешь, что она мне сказала?!
Беседа сия происходила на квартире Мещерского, куда Кравченко заявился среди ночи. Мещерский – сонный и растерянный, понял лишь, что друг Вадик и Катя наговорили друг другу сгоряча немало лишнего.
– Захочет, я дам ей развод. – Кравченко ударил кулаком по географической карте, искони служившей в комнате Мещерского обоями. Попал в Республику Чад, что в Африке, словно это она, бедная, развивающаяся, была виновата. – Слышь, Серег? Только пусть сама мне это скажет. Сама.
– Ты в своем уме?!
– Дам ей развод. А этому вашему менту башку оторву, когда с него гипс снимут. Снова в госпиталь уляжется у меня.
– Вадик!
– Пожалеет у меня горько, сволочь, что на свет родился. А она… Ну а на ней… на ней ты потом женишься.
– Вадик!
– Чего опять Вадик? Чуть что – сразу Вадик! Я тридцать лет уже Вадик. Думаешь, не вижу ничего? Все вижу. Пулей в загс полетишь, только пальцем поманит. Только знаешь что я скажу тебе, Серега?
– Что? – Мещерский чувствовал, как предательски краснеют, полыхают его уши – друг Вадик угадал, просек ситуацию в корень, что называется.
Кравченко глянул на него проникновенно:
– Скажу – не женись, душа моя… Ах, не женись.
Тон у него был при этом совсем другой: пародировал друг Вадик актера театра Петра Фоменко в сцене из знаменитого «фоменковского» спектакля, хотя прежде никогда фанатом сцены не был.
Наутро Мещерский решил немедленно исправить сложившуюся нездоровую ситуацию. О том, как именно мирить Катю и друга Вадика, он усиленно размышлял, завтракая во французском кафе (Кравченко после перенесенной душевной травмы, обильно залитой водкой, спал у него дома на диване). Была суббота, Катя явно была дома. Мещерский тоже хватанул для храбрости «а-ля€ паризьен» рюмку кальвадоса и отправился на Фрунзенскую набережную. Там, в квартире Кати, он застал целое общество, этакий девичий цветник: подружки Кати Анфиса и Нина значительно опередили его. И вроде бы ничего не происходило такого – дверь на звонок Мещерского открыла Анфиса. Подбоченилась, глянула на маленького Мещерского сверху вниз – а ты еще зачем сюда, а? Он бочком протиснулся мимо нее в прихожую. Цветник заседал в комнате – на полу были разбросаны яркие подушки и обувные коробки. Катя, Анфиса и Нина как ни в чем не бывало, словно и друг Серега не приходил, и муж Вадик не вылетал ночью из этих гостеприимных стен как пробка, примеряли новые, только недавно купленные туфли – лодочки и босоножки. О, женщины! Мещерский аж растерялся. Он ожидал застать беззащитную плачущую Катю, готовился утешать, уговаривать, мирить, а тут…
– Нет, чегой-то, девочки, не того, а? – басом объявила толстая Анфиса, обвязывая вокруг лодыжки атласные ленты желтых итальянских босоножек. – Чего-то как-то лево мне с этими дурными веревками.
– Мне тоже так не нравится, но это очень модно в этом сезоне, – вздохнула миниатюрная смуглая Нина. – Кать, ты надень вот те черненькие замшевые. А я вот эти в горох с открытым носком.
Мещерский не знал, что перед самым его приходом Катя, сейчас так легкомысленно вертевшаяся на высоченных шпильках, безутешно рыдала под нервные возгласы подруг «Только не реви!». Потом умывалась в ванной холодной водой. А когда прозвенел звонок и в домофоне послышался голос Мещерского, сразу по совету все тех же подруг цепко «взяла себя в руки».
В общем, внесение оливковой ветви мира под этот кров так в тот день и не состоялось. Кравченко на время осел у Мещерского. Кате он не звонил. Не звонила и она. Мещерский ужасно страдал от всего этого. А потом вдруг подвернулось это поручение в Праге и… Хоть и было оно черт знает каким, это странное поручение, но все же намечался хоть какой-то выход из сложившейся патовой ситуации.
Сидя за столиком кафе здесь, в Праге, на Староместской площади, Мещерский, чтобы отвлечься от тягостных дум, невольно прислушивался к разговорам за соседними столиками. За границей, куда ни плюнь, куда ни кинь – одни иностранцы. Вон немцы пиво пьют, по возрасту – ровесники. Разглагольствуют о чем-то рьяно – наверняка о футболе или о тачках своих навороченных. Но нет, разговор был на иную тему. «Ты видишь тот дом, Гельмут? – вопрошал рыжий двухметровый верзила своего приятеля. – Так тебе только кажется, что ты его видишь. И эту площадь, и эту вот кружку пива, все это тебе лишь кажется, майн либер фройнд. Этого нет на самом деле. Это все существует в тебе, а вне тебя ничего этого нет». «Метафизика прямо какая-то, – думал Мещерский, с трудом понимая немецкую речь (в немецком он был не очень). – И чтоб такой шкаф с баварским акцентом вещал с идейных позиций идеализма… И как это то есть ничего этого нет? Я же это тоже вижу сейчас – и дом, и площадь». Он закрыл глаза на мгновение. Ничего, темнота. Пощупал скатерть – нет, врешь, тут она, немец, и пиво вот тут, в ледяном бокале. И друг Вадик тоже тут – сидит, вздыхает. Он поднял голову, глянул на часы на ратуше – средневековые куклы совершили свой круг и убрались восвояси. И то окно наверху над синим циферблатом было закрыто. Никто не звонил в колокол – было еще рано, время еще не пришло.
– Не пора ли нам? – спросил Мещерский у Кравченко.
Тот покачал головой – нет, на виллу им надо явиться точно в 23.30, так назначено. А сейчас всего лишь начало десятого.
