дерево, пока оно не превратится в труху. Точат зубы, заостряют – скоро им достанется добыча получше, чем объедки с замковой кухни…
Ваше счастье, вы не слышите их голосов… Кто это сказал? Тот колдун с внешностью Кристофера Уокена и ухватками Остапа Бендера? А кто такие
Мещерский почувствовал, что ему нечем дышать – воздуха не хватало от тишины, от темноты. «Надо встать и попить воды…» Но он не в силах был двинуться. «Гиблое место…» Он смотрел в темноту и не видел ни зги.
– Вадик!
Что ты орешь? Ты боишься? Кого? Объясни словами.
– Вадик!
– Что? – тихий, но отнюдь не сонный голос Кравченко.
– Ничего. – Мещерский дышал так, словно во сне бежал марафон. А может, и бежал, спасаясь от них. – Ты не спишь?
– Нет.
– Который час?
Спокойствие, только спокойствие. Дыхательная гимнастика йогов. Коврик… Смотровая площадка… Трусость – худший из пороков. А кто это сказал? Мальчишке, ребенку простительно, не мужчине.
– Вроде как три. – Кравченко заворочался. – Сейчас лампу зажгу.
Сейчас он зажжет. И станет ясно и видно… Да здравствует све…
Жуткий вопль резанул уши. Как будто кого-то пронзили насквозь, как будто смертельно ранили само это каменное безмолвие.
Кравченко вскочил, едва не опрокинув и стол, и лампу, ощупью схватил с кресла джинсы – запутался в штанинах. Мещерский запутался в одеяле.
Новый вопль. Тишина.
Они выскочили в коридор. Тусклый свет вполнакала. Экономия электричества – европейский стиль.
– Кто кричал? Где?!
– Тихо, – Кравченко прислушался. А затем ринулся в сторону шагаринских апартаментов.
Мещерский побежал за ним, боясь отстать. Коридор, двери, двери. Двери спальни Петра Петровича Шагарина – и здесь свет вполнакала непогашенной настольной лампы. Роскошной лампы от Дольче- Габанна.
– Его нет в спальне! – крикнул Кравченко.
Внезапно Мещерскому почудилось… Глухие удары. Словно где-то кто-то бьется в каменную стену. Стучит… Нет, это кровь стучит в висках, это сердце… Живое, зашедшееся страхом и болью…
И тут снова дикий вопль. И следом крик из-за двери соседней спальни Елены Андреевны:
– Что? Что опять?!
Она – на пороге в ночной рубашке. Бретельки сползли с плеча.
– Вадим, Сережа! Кто это так жутко кричит?
– Где ваш муж? – рявкнул Кравченко.
– У себя. А что… его нет?
– Вадик, это не здесь, это где-то там, – Мещерский махнул рукой, куда бежать на крик в этом замковом лабиринте?
И новый вопль, сорвавшийся на истошный поросячий визг.
– Это Злата кричит! Скорей! – Кравченко увлек Мещерского за собой.
Но кричала не Злата. Они столкнулись с ней в гостиной, вскочившая с постели, она была белее мела.
– Это там… Я проснулась от крика… Это где-то там, я не знаю, я смертельно боюсь, – она бормотала бессвязно, потом судорожно перекрестилась.
– Где там?!
– Там… у нее.
«В том крыле комната Маши Шерлинг», – пронеслось в голове у Мещерского. И в следующую секунду сам он уже несся следом за Кравченко.
Поворот коридора. Лестница. Тьма, тьма кромешная…
– Свет не зажигается!
– Вадик, а вот фонарь!
Когда Кравченко схватил джинсы с кресла, Мещерский точно сомнамбула ухватил фонарик. Тот самый. Чисто механически все последнее время он совал его под подушку. Как талисман.
Пятнышко света уперлось в дубовую дверь.