– А я хочу, пусть огрубляет. Черный цвет надоел, вечный траур. А сейчас вроде как в нем нет уже надобности, а? – Августа потянула пояс на пеньюаре. – Выйди, пожалуйста, я хочу примерить.
Руфина окинула взглядом гору вещей. Как же много тряпок… А сколько еще там обуви в гардеробной, и пальто, и шубы… И эта вот мятая старая ковбойская шляпа, американский презент из семидесятых… Ее не выбросили… Когда же ЭТО было? В том же семьдесят восьмом? Или годом позже? Они с матерью вернулись с прогулки, Ника была еще совсем кроха, сидела у матери на руках, и поднялись сюда, в спальню, и открыли вот эту дверь… Обои были все те же, желтые, и зеркало, а портрета еще не было, а вот тут посредине стоял брат Тим… шкет светлоголовый… В этой вот ковбойской шляпе, сдвинутой на затылок. Она, Руфина, сначала не поняла, а потом очень испугалась… Брат был абсолютно голый, в руках он держал бритву… Маленькое такое лезвие, но такое острое… Она помнит, потому что от окрика матери – истерического, страшного – он тут же уронил его на ковер… А до этого он пытался… Он как-то сгорбился весь и держал в руках…
Нет, он не поранил себя, не успел, рыдал вот тут на кровати, а мать гладила его по спине и качалась из стороны в сторону, потому что не могла… боялась плакать.
Каждый платит свою цену. Брат Тимофей заплатил одиннадцать лет назад. И теперь его нет. Они, кто бы ОНИ ни были, его не найдут.
Закрыв двери спальни, оставив Августу один на один с нарядами, Руфина отправилась на кухню – надо было что-то приготовить на ужин. А потом покормить Нику, которая… Где же она, что-то ее не слышно в доме?
В этот момент на парадном раздался звонок.
Глава 45
ВИДЕНИЕ ПАТРУЛЯ
Потеряла смысл… жизнь… Потеряла смысл, сорвалась с колеи, как «Невский экспресс», пущенный под откос…
И все напрасно, все совершенно напрасно…
Все было зря…
И мать…
И та ночь, давняя ночь в банке, когда вскрыли свой первый сейф…
И дыба в подвале спустя одиннадцать лет…
Пес нажрался и сдох…
А любовь, что могла расцвести…
Любовь…
Петр Дьяков стоял на перроне станции Петровско-Разумовское пьяный в дым. Как он попал на станцию – добрел ли пешком, доехали ли, он не помнил. От Малой Бронной до железнодорожных путей – путь немалый, но он не помнил ничего.
Потеряла смысл жизнь…
Наверное, он просто хотел вернуться домой, закрыть ворота, запереть дверь на засов, броситься ничком на кровать. Там, в городском морге, их с братом Григорием ждала мать. Ее надо было хоронить. Но со станции Петровско-Разумовское нельзя было доехать до подмосковного Дзержинска. А он, Петр Дьяков, стоял именно на перроне этой станции, хотя и не помнил, как сюда попал.
Надо же, чуть лицо ножом не порезала, сука…
А любовь, что могла расцвести…
Любовь…
Возможно, он и правда хотел вернуться домой. Но от одной мысли, что снова надо будет переступить порог, войти на террасу, увидеть мутные, давно не мытые стекла окон и ощутить ту вонь… ту страшную гнилую вонь, что внезапно наполнила комнаты…
Пес нажрался человечины и сдох… Что-то убило его… Что-то убило…
А мать…
Мама Лара – как теперь мы без тебя?
Чуть лицо ножом не порезала, сука…
Сестра ее…
А она… она засмеялась…
Гадина… шлюха… тебя бы в наш подвал, на дыбу, на крюк…
А любовь, что могла расцвести…
Петр Дьяков – широкоплечий, грязный, пьяный – неожиданно всхлипнул. Как мальчик, как брошенный, всеми забытый, никому не нужный ребенок.
Любовь, что могла расцвести…
Разве не хотел он любви? Всегда, всегда. И когда резал автогеном тот чертов банковский сейф под окрики Женьки Цветухина: «Быстрее, что возишься?», и когда глядел, глотая слюну, как брат его младший Гришка, развлекался там, в подвале, с той бабой… И в гастрономе № 1, у винных стеллажей… Все бабы похожи на резиновых кукол. Все, кроме одной.
Кроме НЕЕ…
Любовь, что могла расцвести…
Выпученные глаза Мамы Лары на синем от удушья лице…
Кровь там, в подвале, что он на коленях замывал с порошком…
Жизнь, потерявшая смысл…
Гудок тепловоза…
Мост высокий над стальными путями…
Петр Дьяков прошел мимо лестницы железнодорожного моста. И увидел милицейский патруль на перроне.
Патрульные – молодые, в шнурованных ботинках, в бронежилетах – смотрели прямо на него. Вот уже сутки, как он был объявлен в федеральный розыск и его фотографии, взятые из его дома в Дзержинске в ходе обыска, уже имелись во всех отделениях милиции, были вручены каждому патрулю ППС, заступающему на дежурство по территории.
У этих молодых в бронежилетах и шнурованных ботинках оказалась отличная зрительная память. Они узнали его… ну, если и не наверняка узнали, то все равно решили остановить и проверить документы.
– Гражданин, подойдите!
Он был пьян, но все же не настолько, чтобы самому лезть на рожон.
– Гражданин, стойте! Остановитесь!
Но куда уж тут остановиться. Лестница, ведущая на железнодорожный мост, была прямо перед ним. Петр Дьяков грузно побежал наверх.
Жизнь, потерявшая смысл…
Там, на мосту, можно все кончить разом!
– Стой! Или будем стрелять!
Патруль блефовал – еще секунду назад перрон был пуст, но вот вечерний сумрак осветили сигнальные огни электрички Тверь – Москва, и платформа заполнилась пассажирами, а стрелять в толпе даже по особо опасному, объявленному в федеральный розыск преступнику строго запрещает служебная инструкция МВД.
Патрульные ринулись на мост вслед за убегавшим. Они были еще только на середине лестницы, а Дьяков был уже на середине моста. И в этот миг…
Оба патрульных очень хорошо ЭТО запомнили.
На другом, дальнем конце железнодорожного моста появилась фигура.
В сумерках летнего вечера в станционных огнях можно было лишь разглядеть, что это мужчина – среднего роста, худощавый. Но двигался он как-то уж слишком быстро, хотя и не бежал…
Секунда – и вот он поравнялся с Петром Дьяковым. А тот его не видел. Судорожно вцепившись в перила, он смотрел вниз, на рельсы… Покончить все разом… здесь, на мосту… прыгнуть туда и…
НЕТ! НЕТ, НЕ МОГУ! МАМА ЛАРА… Я НЕ МОГУ… ВЫСОКО, Я БОЮСЬ… МАМА ЛАРА, МАТЬ… ПРИДИ, СПАСИ МЕНЯ, КАК ТЫ СПАСАЛА ВСЕГДА!!
Петр Дьяков почувствовал на своем плече чью-то руку. Оглянулся и…
