до него дожить. Лучше завтра. Она опять взглянула на часы. До утра осталось семь часов. Семь часов – это не так уж много. Когда в Москве три часа дня, в Петропавловске-Камчатском полночь. Девять часов разницы. Как быстро они пробегают, например, в новогоднюю ночь!
Она вспомнила, как Азарцев завалился к ней в Новый год в куртке, надетой на майку. Какое это было счастье! Только бы он вернулся! Какая разница, где он бывает, какие у него друзья, работает он или нет, откуда возвращается? Лишь бы возвращался! Лишь бы сидел на табуретке на этой маленькой кухоньке...
Тина еще раз взглянула на часы. Прошло десять минут. Она решила, что позвонит ему в восемь. Надо дожить до восьми.
Лечь в постель она не могла. Бросила на пол какое-то одеяло, которое отыскала в шкафу, села. Спиной к стене, лицом к часам. Сенбернар Сеня подошел к ней и осторожно лег на пол. Она механически положила руку ему на спину, сжала пальцами теплую шерсть.
– Если б ты знал, как мне плохо, – сказала она, глядя перед собой. Сенбернар вздохнул и положил морду ей на колени. – Володя, если б ты знал, как мне плохо!
19
Следующее утро выдалось на редкость солнечным. Веселый ветер выдувал последний грязный снег с газонов. Шумели ветви деревьев, и хотя почки еще не думали набухать, концы ветвей серебрились на солнце – то ли от выступивших микроскопических капелек сока, то ли от пыли.
«Надо же, и в Москве скоро весна, – подумал Филипп, подходя в семь утра к своему престижному дому. – Маша, наверное, уже собирается на работу».
Во дворе уже стоял наготове его черный «Мерседес». Водитель вышел из машины, поздоровался.
Филипп Иванович прошел через линии охраны, поднялся в квартиру. Маша одевалась и одновременно откусывала от бутерброда, отпивала из чашки.
– Привет, дочурка.
– Привет.
Маша взглянула на отца, но больше ничего не сказала, стала причесываться.
– На работу собираешься?
– Собираюсь.
Он подошел, поцеловал Машу в макушку.
– Трудовой ты у меня народ.
– Не то что некоторые.
Маша освободилась, опять стала водить по волосам щеткой.
– Ты кого-нибудь конкретно имеешь в виду?
Маша бросила щетку, повернулась к отцу.
– Ой, пап, ну чего ты притворяешься? Эти все твои девахи, они что, великие труженицы?
Отец хмыкнул, прошел в кухню, отрезал хлеб, намазал кусок маслом и стал есть.
Маша посмотрела:
– Вон одна из тружениц тыла даже завтраком тебя не удосужилась накормить!
– «Труженицы тыла»... – расхохотался отец. – А ты, дочурка, стала злая у меня.
– Будешь тут добренькой...
Маша вытащила из коробки одну помаду, другую, потом обе швырнула назад. Подошла к отцу. Привстала на цыпочки.
– Ну вот ответь мне, зачем тебе жениться на этой Татьяне? Ну зачем?
Отец приподнял ее, как маленькую, покружил по комнате и усадил на диван.
– Да кто тебе сказал, что я собираюсь жениться?
Маша встала, опять подошла к зеркалу, стала рыться в косметичке.
– А об этом и говорить не надо. И так все ясно. Ты на себя посмотри.
Филипп Иванович тоже подошел к зеркалу, посмотрел на себя поверх дочкиной головы, потрогал за подбородок.
– И что такого?
Маша резко обернулась к нему.
– Да ты же в нее влюблен, папочка! Как мальчишка! Как в пятнадцать лет. Тебя еще на работе не спрашивают, что это с тобой случилось? Ты же прямо помолодел лет на двадцать!
– Правда? – Филипп Иванович покрутил головой из стороны в сторону, показал зеркалу язык. – Так это же хорошо, дочка.
– Было бы хорошо, если б влюбился ты не в Татьяну.
– А это почему? – насторожился он.
– Темная она лошадка, папочка. Два года мы с ней вместе работали, а никто ее в отделении не понимал. И я не понимала.
– Ну, абсолютно понятны бывают только дураки.
– Вот откуда ты знаешь, что она тебя любит?
Филипп Иванович налил себе кофе, отхлебнул.
– А ей меня еще пока не за что любить.
Маша остановилась.
– Как это?
Он пожал плечами:
– А так. Очень просто. Она молода и красива. Без мужа и без детей. Не столько умна, сколько сообразительна. Энергична. Эгоистична. Но в то же время, – он задумался, – хотелось бы верить, что честна. А я, – он опять покрутился у зеркала, – опытен, богат, умею вести себя с женщинами, но уже не молод, не так красив, как раньше, – он втянул живот и опять выдохнул. – И живот мешает. Я тоже эгоистичен и у меня есть взрослая дочь, которая меня ужа-а-асно ревнует. Мы с Татьяной уравновешиваем друг друга. Ты не находишь?
– Не нахожу. – Маша прошла в коридор и стала натягивать старое пальто. – Любовь Петровна сегодня придет попозднее. Она отпросилась на час. Ты вечером придешь ужинать? Что ей сказать, чтобы она приготовила?
Он задумался:
– Не знаю.
Маша уже двинулась к выходу.
– Эдак ты похудеешь – без завтрака и ужина.
Отец вдруг удивился.
– Эй! А где твое новое пальто? Сегодня погода как раз для него.
Маша уже была у лифта.
– Мне в старом удобнее. Не люблю быть второй.
Одинцов выскочил за ней, взял сильными руками за плечи:
– Нельзя так ревновать, слышишь? Ты – моя дочь. И всегда ею будешь. И у меня есть к тебе предложение: давай сначала выдадим замуж тебя, и тогда ты, занятая своей семьей, будешь меньше вмешиваться в мою личную жизнь.
Лифт пришел, но Маша стояла перед открывшимися дверями и не двигалась.
– Что ты на это скажешь? – спросил Филипп Иванович. – Как я понял, ты ведь не особенно счастлива на работе? Найдем тебе богатого жениха...
Лифт закрылся и по чьему-то вызову уехал на другой этаж.
– Ты не понимаешь, папа. – Маша повернулась к нему, и Филипп Иванович увидел, что из одного глаза у нее выкатилась круглая слезинка. – Я не хочу богатого жениха, много денег, путешествий в экзотические страны и кучу бриллиантов. Я человек домашний, домоседка, как бабушка. Даже за границу мало ездила. Одной неинтересно, ты меня не берешь. Для меня главное – семья. Чтобы меня любили. Чтобы были дети. Чтобы я о них заботилась. Работала по дому. Учила с ними уроки. Читала книжки. Возила бы их на каток и к вам с мамой в гости. И больше мне от жизни ничего не надо... – Маша помолчала. – Но я себя обманывать не хочу. Не хочу, чтобы и другие меня обманывали. Ты погляди на меня!
Отец уже затащил ее обратно в квартиру, прислонил к себе, стал гладить по волосам.
