республику и друзей… Бросить свою армию на погибель в Африке и в России… Помнишь, у Толстого? «… Наполеон — это ничтожнейшее орудие истории — никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства».
А эти слова Наполеона: «Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..» Тебе нравятся эти слова? Но ведь это же повторял Гитлер, надеясь сделать столицей мира Берлин!..
Окаменев лицом, Марсель склонился к памятнику и положил возле него цветы.
«Да он же гость! Как же я так с ним…» — укорила себя Александра Михайловна и примирительно сказала:
— Мы как-то ездили с Ирочкой в Борисов, положили цветы и поклонились могиле француза. Это могила Жана Гастона, летчика из полка «Нормандия — Неман». Он освобождал Борисов и смертью храбрых погиб в воздушном бою. И пока будет жизнь на земле, на могиле Гастона всегда будут цветы! — Александра Михайловна вздохнула: — Я, наверное, в чем-то перед тобой виновата. Хозяйка должна уступать гостю, но есть обстоятельства, когда уступать нельзя. Так что, пожалуйста, ты на меня не сердись…
Переборов себя, Марсель улыбнулся:
— Я мужчина и обязан попросить извинения у женщины, даже если она не права…
— Ты — рыцарь! — Александра Михайловна ответно улыбнулась: — И ты, Марсель, настоящий француз.
Они спустились к дороге и попутной машиной доехали до церкви Рождества, построенной еще в петровские времена у слияния речки Воинки с Колочыо, в селе Бородине.
Александра Михайловна и Марсель обошли старинный храм и подивились тому, что с его обратной, непарадной стороны, перед вторым этажом окон был надстроен балкон с перилами, опираясь на которые стояла девочка лет восьми. Видимо, кто-то там квартировал. Что ж, проблема обеспечения жильем не чужды и лицам духовного сословия.
Поблизости от храма установлены памятники егерским полкам и матросам гвардейского экипажа — ожесточение и ярость великого сражения выплеснулись даже к церковным стенам. Как большинство других монументов Бородина, эти памятники были тоже увенчаны медными орлами.
И вдруг будто пушка тех времен ударила на колокольне: бам-м-м… И снова — бам-м-м…
Мерно, один за другим, рушились сверху колокольные звоны — знаменитые российские звоны, и гул медных великанов волнами поплыл над бородинскими просторами, и были в том размеренном колокольном звоне какая-то трагическая задушевность и печаль.
Зайдя в помещение храма, они любовались его росписью и не сразу обратили внимание на обшитый голубой парчой роскошный гроб. Полуприкрытая богатым покрывалом, заботливо прибранная, в нем лежала маленькая сухонькая старушка. В стороне молча стояли мужчины и женщины разных возрастов.
Ближе всех у гроба возвышался огромный дед с окладистой седой бородой, густыми и тоже седыми волосами. Даже в его неподвижности ощущалась уверенная сила здорового и решительного человека, хотя лет ему было, пожалуй, далеко за семьдесят.
С любовью и нежностью смотрел он на маленькую старушку в гробу.
Марсель неожиданно оказался возле бородатого богатыря, вместе с ним посмотрел на лицо умершей и доверительно шепнул:
— Мама у меня… В Саргемине, во Франции… Ей уже девяносто пять… Давайте познакомимся: Марсель Сози, инженер из Парижа. А это — Александра Михайловна Борисенко, из Белоруссии.
Седой богатырь дружелюбно склонил голову к Марселю:
— Иван Иванович. Здешний потомственный кузнец. Старшие сыны у нас в семье испокон веку были и будут Иванами.
Отойдя от гроба поближе к выходу из церкви, Иван Иванович шепотом сообщил:
— Мама это моя — правильно вы поняли. В жизни своей она вроде бы попов не жаловала, а перед тем, как преставиться, волю свою изъявила, чтоб в этой церкви, по всей святости нашего Бородина ее отпели, а потом уже из дома согласно нашим советским обычаям, с оркестром и всем народом похоронили. И чтоб на ее поминках добрым словом вспомнили героев и мучеников Бородина… Чего пожелала предсмертно мама для нас — закон. Из патриаршего собора, из Москвы, ждем знаменитого дьякона. — Иван Иванович сокрушенно посетовал: — И-эхх, два годочка до веку не дожила наша мама… Такой бы юбилей устроили… Семья у нас огромная, праправнуки у мамочки нашей силы уже набрали, моей старшенькой правнучке свадьбу надумали справлять, а тут вон как получилось…
— Правнучка, э-э, тоже верит в бога? — спросил Марсель.
— Почему «тоже»? — удивился Иван Иванович.
— В вашем почтенном возрасте все ясно… Бородатый богатырь вдруг тихо, про себя, засмеялся:
— Не учел я в нашем разговоре — вы ж иностранец. Оттого и «ясность» у вас ошибочная. Ну, почему же я верующий? Еще со школьного возраста — воинствующий безбожник. До сей поры тружусь и о заслуженном отдыхе не помышляю. А ту войну вместе с мамой партизанил, потом из родных мест пехотным сержантом дотопал до Берлина и на рейхстаге собственноручно расписался.
Марсель приосанился:
— А мы с Александрой Михайловной — белорусские партизаны и тоже потом, весной сорок пятого, рейхстаг своими глазами наблюдали.
— Коллеги мы, значит…
По лицу Марселя тенью мелькнула обида:
— Мой прапрадед сражался на этом поле. Достоин ли он, через годы и века, вашей благосклонной памяти?
Иван Иванович озадаченно мял в кулаке свою окладистую бороду, а Марсель продолжал:
— Время покрыло события прошлого седою травой забвения, одинаково простив и праведников, и носителей греха…
Неслышно приблизился моложавый румяный священник в бархатной скуфье и, дохнув перегаром, назидательно произнес:
— Миром господу помолимся… Сами себя и живот наш Христу-богу предадим… Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть… Да простятся ему все невольные прегрешения, и да падет на него всепрощающая милость господня…
Иван Иванович отрицательно покачал головой:
— Даже бог не каждому бы простил то, что было на этой войне. А на той, давнишней — не знаю, простил бы всевышний, когда б он был на самом деле, — простил бы тех, кто с мечом к нам пришел? Сомневаюсь… А мы, россияне, будем вечно почитать защитников своего Отечества. Во веки веков нетленна в народе нашем и свята память Бородина!
Марсель так и не одолел церковнославянских витиеватостей подвыпившего батюшки, но смысл кузнецом сказанного понял отчетливо и с оголенной откровенностью то ли сказал, а может — пожаловался:
— Я и мой несчастный младший брат Франсуа боролись с бошами, которые подвергли оккупации нашу страну, нашу свободную Францию. Мы сидели в нацистской тюрьме, потом были насильно призваны в немецкий вермахт. Я через помощь мадам Наташи — так называли тогда Александру Михайловну — и по счастливой случайности сумел бегать к партизанам. А мой несчастный брат не сумел бегать и был убит в первом бою. Он погиб, находясь среди врагов своей родины, которых ненавидел всей благородной душой. В чем же вина моего несчастного Франсуа?
Подняв указующий перст, батюшка привычно изрек:
— Обратимся к одиннадцатой главе Евангелия и внемлем слову священного писания: «Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у бога, даст тебе бог… Иисус говорит ей: воскреснет брат твой…» — Все еще держа над головой указующий перст, батюшка заключил: — Призри ныне в милости и щедротах… И сотвори знамение во благо…
— Никто и ничто не вернет моего несчастного брата, — с горечью сказал Марсель. — Даже эти пустые слова…
Иван Иванович опять помял в кулаке свою бороду и всем телом развернулся к упитанному румяному батюшке:
