Мое воображение нарисовало протянувшиеся за вершиной моего холма другие невидимые глазу холмы. Я видел равнины, леса и поля, с их мириадами стеблей. Я видел всю круглую землю. Деревни были закреплены на сетке автомобильных и железных дорог и поющих проводов. Капли росы на паутине. Кое-где были видны туманности городов, усеянные звездами.
За равнинами кипящий, освещенный неоном Лондон был подобен стеклышку микроскопа с несколькими каплями грязной воды, кишащей микроорганизмами. Микроорганизмами! С точки зрения звезд эти существа были, конечно, микробами; но сами себе, а иногда и друг другу, они казались более реальными, чем звезды.
За Лондоном воображение рисовало темную полоску Канала, потом всю территорию Европы – залатанную ткань черепичных крыш и спящих заводов. За тополиной Нормандией раскинулся Париж со слегка наклоненными из-за округлости Земли башнями Нотр-Дам. Далее, испанская ночь сверкала убийственным светом городов. Левее лежала Германия, с ее лесами и фабриками, ее музыкой, ее военными касками. Мне казалось, что на кафедральных площадях я вижу тысячи стройных рядов возбужденных и одержимых молодых людей, приветствующих освещенного факелами фюрера. И в Италии, стране воспоминаний и иллюзий, молодежь тоже зачарованно шла за идолом толпы.
Еще левее была Россия, выпуклый сегмент земного шара, снежно-бледная во тьме, распростершаяся под звездами и облаками. Я неизбежно должен был увидеть башни Кремля, глядящие на Красную Площадь. Там покоился победоносный Ленин. Далеко-далеко, у подножия Урала мое воображение видело рыжие языки пламени и клубы дыма над Магнитогорском. За горами появились первые проблески рассвета. У меня была полночь, а день уже мчался по равнинам Азии, опережая своей золотой и розовой грудью маленький столбик дыма над Транссибирским экспрессом. Севернее, свирепая Арктика тиранила заключенных в лагерях. Гораздо южнее располагались плодородные равнины, бывшие колыбелью нашего вида. Но теперь я видел там перечеркнувшие снег железные дороги. В каждой деревне дети Азии готовили к новому учебному дню сказку о Ленине. Еще южнее были покрытые снегом вершины Гималаев, глядящие в переполненную людьми Индию. Я видел хлопок и пшеницу, священную реку, несущую свои воды мимо рисовых полей и крокодиловых лежбищ, мимо Калькутты с ее портом и конторами прямо в море. Из своей полуночи я глядел на Китай. Утреннее солнце скользило по залитым водой полям и позолоченным гробницам предков. Янцзы, тонкая, сверкающая нитка, мчалась по своему руслу. Далее были пространства Кореи и, за морем – Фудзияма, погасшая и величественная. Вокруг нее, на узком острове суетился активный народ, словно лава в кратере. Он уже отправил в Азию солдат и товары.
Воображение направилось в сторону Африки. Я видел сотворенную человеком нить воды, соединяющую Запад и Восток; минареты, пирамиды и сфинкса. В самом древнем Мемфисе звучало эхо Магнитогорска. Южнее черные народы спали на берегах больших озер. Слоны топтали урожай. Еще дальше, англичане и голландцы процветали на горбу миллионов негров, которые уже начинали грезить о свободе.
За громадой Африки, за Столовой горой, я видел черный от бурь Южный Океан, а еще дальше – ледяные утесы с пингвинами и тюленями, и снежные поля единственного незаселенного континента. Воображение рисовало полуночное солнце, пересекающее полюс, минующее Эреб, разворачивающее свою горностаевую шубу. Севернее, оно мчалось через летнее море, мимо Новой Зеландии, этой более свободной, но менее думающей Британии, – к Австралии, где зоркие пастухи собирали свои стада.
По-прежнему глядя со своего холма в восточном направлении, я видел усеянный островами Тихий Океан; а за ним – Америку, где потомки европейцев давным-давно покорили потомков Азии, благодаря огнестрельному оружию и высокомерию, которое рождается в результате обладания этим оружием. К северу и к югу раскинулся старый Новый Свет; Рио и города Новой Англии, лучистый центр нового стиля жизни и мышления. Нью-Йорк, темный на фоне полуденного солнца, был гроздью высоких кристаллов, Стоунхенджем современного мегалита. Там, словно рыбы под ногами цапель, столпились большие лайнеры. Я видел их и в открытом море, и грузовые корабли, рвущиеся сквозь закат в сиянии иллюминаторов и палуб. Кочегары потели у печей, впередсмотрящие мерзли на мачтах, танцевальная музыка вылетала из раскрытых дверей и уносилась ветром.
Всю планету, все каменное зернышко с его сонмами людей, я видел, как арену, на которой два космических антагониста – два духа – уже готовились к решающей схватке, уже приобретали земные формы, уже сошлись в борьбе за наши наполовину пробудившиеся умы. В городах и деревнях, в бесчисленных дворцах, домах, хижинах и шалашах – везде, где человеческое существо находит убежище и уют, закипала великая борьба нашего века.
Один антагонист выглядел дерзновенным стремлением к новому, желанному, разумному и веселому миру, в котором все мужчины и женщины получат возможность жить полноценной жизнью и служить всему человечеству. Другой казался близоруким страхом неизвестности. А, может быть, он был чем-то более зловещим? Может быть, он был хитрым стремлением к личному господству, разжигающим древние, неразумные, свирепые страсти толпы?
Было похоже на то, что приближающаяся буря уничтожит все самое дорогое. Личное счастье, любовь, искусство, наука И философия, полет воображения и искания разума, общественное развитие, – все, во имя чего жил нормальный человек, казалось глупостью и эгоизмом на фоне общественных потрясений. Но если мы не сумеем сохранить это, то когда оно возродится вновь?
Как пережить этот век? Где найти отвагу, если ты привык только к уюту? Как при этом сохранить чистоту разума и ни за что не позволить борьбе уничтожить в своем сердце то, чему мы стараемся служить в этом мире – чистоту духа?
Два путеводных огонька: первый – наш маленький мерцающий атом сообщества со всем, что он для нас значит; второй – холодный свет звезд, символ сверхкосмической реальности, с ее чистейшим экстазом. Как это ни странно, но в этом свете, в котором даже самая страстная любовь подвергается беспристрастной оценке и даже возможность гибели нашего наполовину пробудившегося мира рассматривается без капли сожаления, кризис человечества приобретает особую значимость. Как это ни странно, но сейчас не только можно, но нужно принять активное участие в этой борьбе, в этой коротком усилии микроорганизмов, стремящихся добиться просветления своей расы прежде, чем наступит окончательная тьма.
КОНЕЦ.
О Величине
Безмерность сама по себе полезной вещью не является. Один живой человек стоит больше, чем мертвая галактика. Но безмерность имеет косвенное значение, поскольку способствует увеличению и разносторонности разума. Конечно, вещи считаются большими и малыми только относительно друг друга. Сказать, что космос велик, это, по большому счету, сказать, что его составные части малы относительно его самого. Сказать, что жизнь длинная, значит сказать, что в ней уместилось множество событий. Но хотя пространственная и временная безмерность космоса не имеют никакой изначальной ценности, они являются основой ценного психического накопления. Физическая безмерность создает возможность для возникновения психической сложности, а та, в свою очередь, – для появления сложных разумных организмов. По крайней мере, это истинно для нашего космоса, в котором разум обусловлен физическими факторами.
