И со всем уважением объяснил обстановку: из-за погоды давно подвозу не было, с продуктами зарез и, кроме того, всему совхозу зарплата не плачена. Так сошлось.
Ехать надо было далеко, аж в районный центр. Ехать было невозможно, потому что такая скаженная пурга: по улице пройдешь без приключений — и то благодари бога. Я уже был опытный и понимал, что почем. Но я сказал: «Ладно».
Мы устроились вчетвером в кабине моего «С-80» и поехали. Были со мной финансист Коля-маленький и Рыжеус из рабкоопа, такой солидный дядя, что даже удивительно такого встретить в степи, а не в кабинете с тремя телефонами и графином. И заместитель директора, этот Блин, тоже поехал, хотя, как я понимаю, он по должности совершенно не был обязан и свободно мог остаться у себя в бараке.
Коля-финансист сел на ведро и сказал:
— Чувствуй, Илик, на какое дело идем. Вся Европа смотрит на нас!
Прямо адмирал Ушаков. Я дорогу знал неважно. Но, думаю, по холмикам, по разным неприметным приметам (можно так сказать?) сориентируюсь.
Но вижу: нет, черт знает что творится, снег так и сечет, залепливает переднее стекло. Открыл его — ничего не поделаешь. Тут в лицо стало сильно бить, пуляло, как дробью. В конце концов, сбился с дороги. Что делать? Развернул трактор на сто восемьдесят градусов и двинул по собственному следу. Проехал немного — нет следа: замело. Придется дальше «на обум Лазаря» (есть такое выражение, сам не знаю, откуда оно пошло).
Едем, едем... Темнеть стало. Там, знаете, как-то сразу темнеет, будто кто выключатель повернет. Остановились, советуемся, хоть в таком положении от нас мало что зависит. Можно сказать, ничего не зависит. Но все-таки...
«Ой, чует мое сердце, загуляем здесь и дело завалим. — сказал Блин. — Не дай бог дело завалить».
Коля-финансист промолчал, только вздохнул на всю степь. А рабкооп сильно отчаялся. Он обозвал заместителя директора и стал ругать его матом, хотя раньше бы не посмел на «ты» к нему обратиться.
«Ты, такой-сякой, втравил нас. Теперь моли бога, чтоб башку под мышкой не принести».
Я этому Рыжеусу из рабкоопа сказал: «Замолчи, сука! — У меня бывают пережитки прошлого в выражениях. — Замолчи, а то я тебя турну с «С-80».
Он, странное дело, замолчал. Положение наше дрянь. Вполне возможная вещь, что мы едем не в Есиль, а в противоположную сторону, где километров за двести никакого жилья. Но у меня страху особенного не было. Я даже скажу, что у меня был трудовой подъем и сильный азарт. Это не от какой- нибудь там храбрости, а от желания доказать... Ну, словом, сделать за что взялся. И потом я понимал, что при этом заместителе директора Блине, который мне особенно сильно нравился, я хоть погибать буду — не пикну, потому что сильно хотелось, чтобы он меня уважал.
Около полуночи мы поцеловались со счастьем: увидели огни. Оказался совхоз «Двуречный». Коля- финансист сразу стал веселый, залопотал что-то: дескать, вот она, наша жизнь целинная, можно сказать, героические будни. А Рыжеус по форме извинился.
«Я, — говорит, — проявил излишнюю горячность и, как культурный человек, прошу прощения. И не обижайтесь. Вот товарищ Илик назвал меня «сукой», а я ничего». И он смеялся каким-то чересчур веселым смехом.
Все мы, конечно, обрадовались. Гора с плеч. По-честному говоря, я в ту минуту и не вспомнил, зачем мы ехали, что результат всех наших мучений равнялся нулю. Нас пустили в барак, дали горячего чая, свежего хлеба, а сало у нас было свое. Выпили по три чашки, и стало сильно ко сну клонить. Самое время коечку сообразить в жарком помещении.
И тут заместитель директора встает во весь свой хороший рост и говорит:
«Спасибо этому дому, а мы поехали дальше. Потому что у нас там все на мели сидят».
«Что вам, жизнь надоела?» — спрашивают хозяева.
«У вас тут совхоз как совхоз: и склады и запасы. А мы новорожденные, мы с колес живем. Или, вернее сказать, с гусениц. Все там голодные сейчас. Вот и едем».
Я сказал: «Гроб». Коля-финансист сказал: «Смешно». Рыжеус сказал: «Не имеете права. Это произвол над советскими людьми, тем более что я подчиняюсь не вам, а райпотребсоюзу».
«Товарищ Илик, — обращается ко мне заместитель директора, — будь человеком».
Но я же не отказывался, я просто сказал, что гроб.
Страшное дело, как неохота было шубу надевать. Какое-то внутреннее сопротивление: понимаю, что надо, хочу идти, а шевельнуть рукой тяжело, и ногой ступить невозможно.
«Ну, вы, гвардейцы тыла, подписывайте документы и давайте сюда», — велел Блин.
Рыжеус что-то вякнул про материальную ответственность, но Коля как стукнет кулаком по столу:
«Подписывай! Подписывай сию минуту! Люди вот на что идут, а мы — тьфу... Я бы, — говорит, — был счастливый, если бы так мог, как они».
Ну, я услышал эти слова и сильно ободрился. И даже, знаете, обрадовался: как хорошо, думаю, что я могу. Действительно счастье!
Поехали вдвоем. Впереди белая стена. Ну, совершенно ни черта не видать. Остановишься, потопаешь, под валенком вроде твердо — значит, все правильно. Ищешь еще бровку, оставленную у дороги снегоочистителем. Потом что-то стал трактор вязнуть, садиться по самую кабину. Опять едем по предчувствию, как говорится. Так полночи мы ехали неизвестно куда. Вдруг трактор как ухнет, словно в яму. Я сразу муфту выбил — и на тормоза. Трактор еще немножко прополз и встал над самой ледяной кромкой.
Река Ишим. Теперь уже ясно, как ехать. Дело за малым: выбраться надо. По льду не прорвешься. У нас одного такого, который прорывался, уже похоронили. Надо выползти на берег своими силами. Дожидаться помощи было нельзя. То есть, вообще-то говоря, можно: еда была, шубы теплые, ватные штаны, валенки. Но не имеем права: совхоз же от нас зависит. В общем, я первый раз в жизни почувствовал свою власть и от нее был как пьяный До сих пор мне помогали, помогали, а я никому. А тут пришел мой случай!
Разобьюсь, думаю, в лепешку, а сделаю. То есть, думаю, если разобьюсь, то именно не сделаю. Надо мне не разбиться.
Заместитель директора влез в кабину.
«Давай, — говорит, — вместе, так мне спокойнее».
Но я ему велел сойти.
«Не включу, пока не сойдете».
Даю заднюю скорость. Нет! Гусеницы буксуют, и мой «С-30» медленно и страшно сползает вниз. Еще одна такая проба, и вполне можно загреметь.
Но делать нечего. Опять дал третью заднюю скорость. Трактор немного подался вверх и опять сполз. И вот так раз двадцать повторяли маневр. У меня уже в висках молоточки бьют, снял по глупости шапку, голова совершенно мокрая, как из бани. Посидел, подышал. Еще раз рванул и чувствую: выкарабкался.
Вылез из кабины, вижу, пурга почти совсем стихла. Руки у меня дрожат. Только с третьей спички закурил и тому дал огонька.
«Порядок?» — спрашивает.
«Порядок», — отвечаю.
А тот говорит:
«Вот. Парень ты вроде подходящий».
Больше мы не плутали. В середине дня доехали до Есиля. Настроение прекрасное. Вполне понятно. Прицеп наш уже две недели стоял во дворе базы — грузи и поезжай. Но тут выясняется, что в рыжеусовых бумагах что-то недооформлено, и продуктов нам не дают.
«Тут, — говорят, — замешаны большие суммы, нельзя, не по форме. Если б по форме, мы б с дорогой душой, мы ж тоже целинники, понимаем и чувствуем».
До конца рабочего дня всего полтора часа оставалось. Ну, туда-сюда, к властям, чуть глотки им не порвали, но взяли-таки продукты. И сразу в обратный путь, и все сначала. Но, конечно, уже легче было. И дорогу мы не теряли, и пурги не было. Привезли к утру все, что положено, и завалились спать, как подстреленные. Вот он весь, целинный эпизод.
