Пафнутьичу — я всегда путаю... Значит, да?
— Да, — повторила Тома.
Сколько-то минут они просидели молча. Потом он взял ее руку. Его ладонь была огромная и горячая.
— Ешь, — сказал Валя. — Что ж ты ничего не ешь? И давай выпьем. Будь счастлива!
— Хорошо, — сказала Тома. — И тебе пора, потому что они там без тебя сократят что-нибудь... Или «исправят стиль».
— Не исправят, — просто сказал Валя. — Я ведь еще не сдал — все на машинке... Пошли...
Тома проснулась и, взглянув на часы, обмерла. Без пяти девять! Полчаса назад надо было приступить к работе. Но она все-таки сделала крюк и добежала до киоска. «Знамя молодежи»? Все продано! В троллейбусе она протолкалась к какому-то дяденьке, читавшему газету, и, поднявшись на цыпочки, заглянула через плечо.
Есть! Огромный стояк на три колонки. Письмо корпусом, а Валин комментарий — жирным. Слава богу!
— Иван Прокофьевич, простите меня, так получилось, я сегодня до одиннадцати буду... И всю субботу...
— Хорошо, — сказал зав, не поднимая головы. — Видела уже это художество?
— Сократили? — ужаснулась Тома.
— Да нет, я бы не сказал. Вот ознакомьтесь...
Нет, все как было: «Ваше письмо по-настоящему взволновало...» Так... «трагическую историю, в которой нет виноватых». Так. «Любовь с хорошей песней схожа...» Все как было! Ой, что это?! «Вам надо преодолеть боль расставания с Катей. Исчезните из ее жизни, не коверкайте сразу столько судеб. Потому что, затоптав свой долг перед женой и дочерью, вы погасите лучшее в себе».
— Боже мой! Что они наделали?!
— Кто — они? — спросил Иван Прокофьевич. Тройка и две девятки... Короткие гудки. Снова тройка и две девятки — занято. Тройка и две девятки...
— Доброе утро!
В комнату вошел Главный. Он выжидающе посмотрел на Тому (так мама глядела на нее, маленькую, когда начинался «взрослый» разговор о деньгах или разводах). Но Тома не двинулась с места.
— Выйдем-ка, Иван Прокофьевич.
— Ничего, — сказал тот и тоже не шелохнулся. — Так что же все-таки?
— Даю тебе слово, я ничего не трогал... И Бухвостов тоже. — Главный вдруг прокашлялся, как перед начальством. — Рубрика: «Спор о любви», — может быть такое мнение, может быть другое... Как Гринев сдал, так и дали. Только одно слово поправили. — Он протянул Прокофьичу рукопись. — Видишь, вместо «заповедная сфера чувств», «заповедная область»...
— Значит, сам? Все наоборот!
— А ведь вроде очень искренне написано, — крякнул Главный — Поганец! Но... Золотое перо!
— Перо?! На хрена перо, когда такая совесть?!
Тома выбежала из комнаты и помчалась по пустынному в этот утренний час бесконечному редакционному коридору мимо одинаковых дверей с той дальней, единственной. Открыла ее и крикнула:
— Валя!
— Ладно, после, — торопливо сказал телефонному собеседнику и положил трубку. — Тома. Так было нужно... Я только ради того письма. Прекрасное же письмо... Ты еще не понимаешь таких вещей. Оказалось, что наши соседи сверху дают на сегодня передовую об укреплении семьи... Моя статья в прежнем виде выглядела бы полемикой... Ты пойми. Они же республиканские, а мы — областные. А они и так на меня косо... Ведь самое главное, чтоб люди задумались... Тома!
Она бежала по коридору, оглядываясь, словно боясь, что он погонится за ней. Отдел информации. Там сегодня должно быть пусто: сессия горсовета. Тома оттянула защелку замка и, упав на какой-то стол, зарыдала.
Она ревела как маленькая, подвывал глотая слезы и утирая соплюшки пальцем. Она плакала не об исчезнувшем волшебстве, не об убийстве чувств и вообще не о чем-нибудь таком, торжественном. Она думала о всякой ерунде — о том, что зря просидела до часу ночи, дожидаясь знаменитого Пашу, и зря
ЗАДАЧКА
Глубокоуважаемому девятикласснику и дипломанту математических олимпиад МАРИКУ ШЕЙНБЕРГУ от почтительного автора, помнящего лишь выбранные места из таблицы умножения.
— Все, — сказал Лева. — Решено и подписано!
— Кем решено и подписано? — спросила Машка.
— Мною, — пробасил Лева и строго посмотрел на нее сквозь очки, за которыми глаза были, как золотые рыбки в аквариуме. — Тебе мало?
— И мной, — сказал Юра Фонарев.
— Ну, тогда пусть мною тоже, — вздохнула Машка. — Пожалуйста.
— Что значит «пожалуйста»? Никто тебя не заставляет! — И ребята с возмущением посмотрели на нее.
— Только не хватало, чтоб заставляли, — теперь уже Машка возмутилась. — Только этого не хватало!
— Ладно, — примирительно сказал Лева. — Не пожалеешь. Благодарить будешь! Знаешь, какая эта школа?
Машка знала ничуть не меньше их. Они же вместе там были в «день открытых дверей».
На той неделе Адочка (в смысле Ариадна Николаевна, математичка) сообщила Леве, как классному гению, что вот будет такое мероприятие и она бы советовала ему... Ну, а пошли втроем. Действительно, потрясающая школа! Классы там не классы, а кабинеты, и в одном счетно-решающая машина стоит. Уроки называются не уроки, а лекции, и вместо учителей преподают доценты из университета, а один даже доктор наук.
Может, кое-что и врут тамошние ребята, вундеркинды эти, но, кажется, в самом деле у них там в девятом классе проходят программу первого курса физмата и даже вроде бы отчасти второго... Поэтому, кто не круглый отличник, у кого четверки, смешно даже думать, чтоб сюда попасть.
У Юры четверок было две, у Левы — ни одной, сплошные пятерки, но, к сожалению, у него имелась тройка по немецкому. У Машки, конечно, четверок хватало.
Но когда «день открытых дверей» уже кончался и наши ребята собирались уходить, вдруг выступил директор этой самой специальной математической школы — странный такой человек, косоглазый, носатый, с дикой шевелюрой, как у Левы, но только седой. И вот этот директор в своей речи прямо сказал, что кто не отличник, но способный, пусть все-таки не отчаивается: главное значение будет придаваться итогам математической олимпиады.
И вот сейчас решено и подписано, чтобы всем троим идти в воскресенье на олимпиаду, попытать счастья.
Машка не считала таким уж большим счастьем попасть в эту математическую школу. У нее были совсем другие планы. (Еще неизвестно, какие, но только, безусловно, не математические). Однако было бы
