порой доносились крики, но в конце концов все успокоилось, и за пять минут до эфира главный редактор побежал в студию, зажав в руках обнаруженную на проходной кассету.
В девятнадцатичасовом выпуске новостей на экранах москвичей после короткого объяснения о том, как попала в студию кассета с записью, которая сейчас будет показана, появился человек в черной маске на лице. Для глаз была оставлена прорезь, но их закрывали темные очки. Вряд ли кто мог узнать Константина Панфилова под этим маскарадом. Во всяком случае, Макеев придирчиво осмотрел его, прежде чем начать запись, и остался удовлетворен.
– Прошу простить меня за этот маскарад, – сказал Панфилов, обращаясь к миллионам москвичей, которые в это время смотрели на экраны своих телевизоров, привлеченные его столь неожиданным видом. – Но свое лицо я не могу показать. За такую беспечность мне пришлось бы заплатить жизнью.
Он слегка откашлялся и продолжал, испытывая легкое волнение при мысли, что его смотрит сейчас вся Москва. Ну, если и не вся, то большая ее часть. А остальные узнают обо всем, что он сейчас скажет, из рассказов тех, кто сейчас у телевизора.
– Сегодня моя группа провела ликвидацию кунцевской бандитской группировки, – продолжал Константин. – К сожалению, не всех бандитов удалось уничтожить, а только восьмерых. Но среди них и лидер группировки Виктор Протасов по кличке Большой...
Константин сделал паузу, не зная, что говорить дальше. Все слова, которые он приготовил для этого выступления, вдруг куда-то напрочь вылетели. Почувствовав глупость ситуации, Константин перестал думать о том, сколько народу сейчас на него смотрит, и тут же вспомнил о целях, которых они с Макеевым добивались операцией в Кунцеве.
– Я и мои люди не работаем в правоохранительных органах, – сказал Константин. – Но мы – не бандиты. Наоборот, мы против бандитов и будем убивать их каждый день и каждый час в любом месте, где только сможем обнаружить... Они это заслужили. Найдется в Москве хоть один человек, который сможет мне возразить?
Константин вновь сделал паузу, словно ожидал от телезрителей ответа.
– Я видел в жизни много крови и смерти, – продолжал Панфилов. – Я не верю в то, что милиция, прокуратура, ФСБ и прочие силовые структуры могут справиться с бандитизмом в нашем городе. Поэтому я и мои люди обещаем москвичам и всем гражданам России: мы очистим от бандитов сначала Москву, а потом и всю Россию. И сделаем это очень скоро. Те, кто мне не верит, пусть вспомнят судьбу ублюдков, застреленных мною лично сегодня в Кунцеве... Это ждет каждого, кто надеется продолжать жиреть на теле Москвы и сосать кровь из России. Предупреждаем совершенно серьезно, будем убивать каждого, о ком нам станут известны факты его принадлежности к бандитской группировке. Мы не станем дожидаться, когда вина бандита будет доказана судом. Мы не верим, что бандитов может наказать государство, которое не может защитить от них своих честных граждан.
Предлагаю хорошо запомнить каждому, на чьей совести хоть одна жизнь, кто хоть раз нажал на курок, убивая из-за денег, кто хоть раз поднимал руку с ножом на беззащитного человека, – вы все умрете! И умрете очень скоро!
Мне надоело жить в гуманном обществе и ждать от него обещанной Конституцией защиты, словно подачки. Отныне я сам объявляю войну преступности и буду уничтожать насилие средствами насилия до тех пор, пока не искореню его окончательно.
Я все сказал и ничего не хочу больше добавить.
Макеев очень придирчиво смотрел выпуск новостей в девятнадцать часов, не столько слушая знакомый ему текст, который произносил Панфилов, сколько пытаясь оценить качество своей операторской работы.
– А ничего получилось! – объявил он, когда Панфилов исчез с экрана телевизора. – Я-то думал, будет похуже.
Константин насторожился, ожидая подвоха – Макеев выразился весьма двусмысленно, не уточнив, что он имеет в виду, – то, как он снимал впервые в жизни, или то, как Панфилов говорил? С такой язвой, как Макеев, надо ухо постоянно держать востро.
– Даже последнюю фразу оставили, – продолжал Макеев. – Хотя, на мой взгляд, в ней нет никакого смысла...
– Посмотрел бы я на тебя... – начал Панфилов, но махнул рукой и замолчал.
Макеев специально его дразнит и заводит, чтобы слегка порезвиться над его телевизионным дебютом. Панфилов и сам был отнюдь не всем доволен в своем выступлении, но что же делать – так у него получилось. А получилось, если оценивать в целом, не так плохо – вполне доходчиво и убедительно.
– Да, я хотел у тебя спросить, – продолжал Макеев. – Когда это ты успел придумать пассаж о всей России? Ну, знаешь, у тебя, Костя, и размах! Сразу видно масштаб солидного человека.
– Хватит паясничать, Сашка! – огрызнулся Панфилов. – Как будто в первый раз все это услышал. Сам же снимал! Что же молчал, пока мы кассету не отправили на телевидение?
– Я вот о чем, Костя, думаю, – сказал вдруг Макеев совершенно серьезно, словно и не он сейчас пытался задирать Константина. – Мы с тобой надавали только что... – Он показал рукой на телевизор, – ...весьма серьезных обещаний.
Макеев замолчал, и Панфилову пришлось его подтолкнуть.
– Ну и? – спросил он.
– Ну и выполнять их придется! – сказал Макеев. – Только это я и хотел сказать. Нас всего двое, а Москва очень большая, не говоря о России, которую ты так мимоходом зацепил...
– Вот сколько я уже с тобой вместе болтаюсь, – сказал Панфилов, – и все никак ты мне не даешь забыть, что ты – бывший мент... То с одного края у тебя ментовская психология вылезет, то с другого.
Макеев обиженно замолчал, но смотрел на Панфилова вопросительно.
– Привык ты всех этих бандюг ментовскими мерками мерить! – воскликнул Панфилов. – Но ты где видел-то настоящих бандитов? В камере? На допросе в кабинете? А еще где? В кино? Так в кино артисты снимаются, а не бандиты... И страшные они в кино получаются только потому, что боятся их – и те, кто сценарии пишет, и те, кто играет их в фильмах, и те, кто эти фильмы смотрит... Вот и у тебя в голове бандиты киношные, не настоящие. Не на-сто-я-щи-е! Пойми ты это!
Панфилов перевел дух и, не давая Макееву возразить, продолжил:
– А я с этими бандитами, как с тобой вот, и жил, и водку пил, и дрался, и убивал, и хоронил! Я их знаю изнутри, так, как они сами себя не знают. Они люди, Сашка! Они такие же люди, как мы с тобой! Их так же просто испугать, как и тех, кто смотрит фильмы про них. Только нужно относиться очень серьезно к тому, что делаешь и говоришь. Они, как собаки, нутром чуют, где ты фальшивишь и бодришься, хотя внутри у тебя страх. Этот твой страх их и питает! Он и позволяет им силу набирать. А когда их не боишься, они сами начинают тебя бояться. Я это, Сашка, давно понял, еще пацаном, не понял даже, а почувствовал нутром. У меня слов тогда еще и не было в голове таких, чтобы это объяснить. Это я сейчас тебе объяснить пытаюсь, а тогда я просто жил и не боялся никого из них. И они сами начали меня бояться. Те, кто не верил, что я их не боюсь, пытались меня убить. Но умирали сами, именно потому, что боялись умереть, боялись, что я их убью раньше, чем они меня.
Панфилов вновь замолчал, ожидая возражений Макеева. Пыл его немного угас. Сказывалась эмоциональная усталость последних дней. Но Макеев молчал. Он, казалось, передумал возражать.
– Так и теперь, Саша, – сказал Панфилов значительно спокойнее. – Я же не думаю, что мне придется всех бандитов в Москве переубивать. Я же не идиот, чтобы реально на это рассчитывать. Вот увидишь, больше двух-трех десятков нам с тобой убивать не придется. Остальные перепугаются и начнут разбегаться из Москвы. Ты помнишь, как упирался Глеб Абрамович Белоцерковский, когда мы предложили ему кассету вернуть? А ведь испугался в конце концов, и не так уж много усилий потребовалось для того, чтобы его испугать. Всего два трупа. Но как только представил человек себя третьим трупом, так и ушла у него душа в пятки. Готов выполнять любые твои требования. Они сами все это прекрасно знают и пользуются этим на каждом шагу. Так вот я им теперь такое устрою! Они у меня каждый!.. Слышишь, Сашка? Каждый трупом себя представит! Вот тогда они и побегут из Москвы, словно тараканы.
– У нас... – сказал Макеев.
