В моей смерти винить президента... (сборник)

Молоток затихает.

Мамонтов хватает табуретку, ставит её возле стола, садится.

Хватается за голову.

Удавка висит у него на шее.

МАМОНТОВ

(обращаясь к портрету):

– Скажешь, я слабый человек, Лана?!

(Дёргает верёвку на шее).

– Чуть что – и в петлю? Не-е-ет, я не слабый, я остроумный! Вот смеху-то: повеситься в Новый год под бой курантов и поздравительную речь президента! Нет, я не слабый, я оригинальный. Если, конечно, полстраны не повесится в этот Новый год под поздравительную речь президента, если, конечно, полстраны не остроумны и не оригинальны также как я... Лана, Ланочка, я простил тебя! Сразу простил, как увидел в своей кровати с Давыдовым. Кто – я, и кто – Давыдов?!

Берёт конец удавки и начинает нервно помахивать им.

МАМОНТОВ:

– Давыдов – величина! Гигант! У него детективы выходят миллионными тиражами, а бабёнки – простые, серые, замотанные бабёнки – визжат от его импозантности, от его серых глаз, от широких плеч и многообещающей задницы. Я даже не знаю, читают ли они его книги. По-моему, они покупают его детективы только ради портрета на задней обложке и возможности взять у него автограф. А вот у меня никто не просит автограф! И никто не покупает моих книг ради фотографии на обложке! Потому что я не пишу книг! Я пишу статьи и заметки, – хорошие статьи и отличные заметки! – но... у меня ни тиражей, ни серых глаз, ни раскрученного имени. Более того, моя газета закрылась, а в другую меня не берут, потому что по городу бегает толпа голодных журналистов, готовых писать только за возможность купить раз в день булочку и кофе в редакционном буфете. Кризис! Кризис в голове, в семье, в отношениях, в творчестве... Даже у Давыдова кризис, он уже неделю пишет одну главу, а его предыдущий роман залежался на полках, потому что у замотанных, серых бабёнок не хватает денег на его последний портрет толщиной в пятьсот двадцать станиц! А портрет-то хорош! Давыдов на нём с трубкой, с усами, в шляпе и с воинственно выдвинутым вперёд подбородком. Я прощаю тебе, Ланка, измену со своим лучшим другом! Искренне, по- доброму, навсегда прощаю. Ты думаешь, я прощаю, потому что слабый и безвольный?!

Дёргает на шее удавку.

МАМОНТОВ:

– Нет! Я великодушный и... понимающий.

(Переходит на шёпот).

– Мне Давыдов как-то сказал, что у него двадцать два сантиметра. Двадцать два! Это против моих-то пятнадцати... Я на тебя не в обиде, Лан. Чего-то подобного я ожидал. Зачем тебе я со своими статьями и заметками, если рядом ходит Давыдов с глазами, тиражами, подбородком и двадцатью двумя сантиметрами! Я не обижен, нет, и не оскорблён... Так... раздражён немножко... Только ты уж ни в коем случае не подумай, что я решил свести счёты с жизнью из-за твоей измены. Нет! Нет и нет!

(Вскакивает и начинает носиться по комнате).

– Нет и нет! Твоя измена тут не при чём! Мне плевать на твою измену! И на тебя плевать! И на Давыдова! И на его тиражи! И на его сантиметры двадцать два раза плевать-растереть, плевать-растереть, плевать-растереть...

(Резко останавливается и замирает).

– Знаешь, каким Давыдов был в детстве? Маленьким! Белобрысым! И очень-очень сопливым! Во дворе его так все и звали – Сопля. Лето на дворе, или зама, у Никитки под носом всегда висело, а дышал он открытым ртом! Открытым ртом, потому что его сопливый нос был забит!! Эй!!! Ты променяла меня на Соплю! Слышишь, любимая?!!

Садится за стол, хватается за голову, бормочет.

МАМОНТОВ:

– В школе он сначала был двоечник, но потом вдруг выровнялся, сначала стал хорошистом, а после и вовсе отличником. Он подхалимничал учителям, он ябедничал, он сдавал и крысятничал, пацаны терпеть его не могли, а девчонки... Да, а девчонки влюблялись в него поголовно уже тогда, потому что детские сопли прошли, Давыдов вымахал под два метра, занялся спортом и заявил, что у него будет своя пивоварня. Пивоварня! Xа-ха! Я и дружил-то с ним все эти годы только потому, что видел – нет у него никакой пивоварни! Нет, и никогда не будет!! Кто его надоумил писать детективы?! Кто?! Он ведь работал в моей газете, писал посредственно – очень посредственно! – носил рваные джинсы, растянутый свитер и каждый месяц занимал у меня пятьсот рублей до зарплаты. Каждый месяц! Пятьсот рублей до зарплаты! И вдруг – на тебе! И тиражи, и гонорары, и дом в элитном посёлке, и встречи с читателями, и двадцать два сантиметра, и ты – ты, моя Ланка, – вовсе не серая и не замотанная, а красивая и ухоженная. Моя!!! Дорогая. Любимая. С планами на будущее, с талией, с грудью, с ногами как у богини... Слушай, ты же никогда не читала подобной литературы! На кой он тебе сдался, этот Давыдов?!!

Встаёт.

Заново строит сооружение.

Стул на диван. Табуретку на стул.

Смотрит задумчиво на уродливую пирамиду.

МАМОНТОВ

(обходит вокруг дивана):

– Странно... Почему именно я стал неудачником?! Почему я?! Почему я... У Давыдова всё для этого было – сопли, плохие заметки, плохая зарплата, рваные джинсы, растянутый свитер, отсутствие зонтика, квартиры и оптимизма... Почему я?!! Я тоже писал детективы, но у меня их не взяли ни в одном издательстве, а у него взяли в одном, но в самом крутом...

Лезет на пирамиду.

Балансирует и хихикает.

МАМОНТОВ:

– Какие высокие потолки... И почему я не догадался построить второй этаж? Ланка, если бы у нас был второй этаж, ты изменила бы мне с Давыдовым?! Изменила бы... Против двадцати двух сантиметров разве попрёшь с малогабаритной квартирой?

Замирая, смотрит на портрет.

МАМОНТОВ:

– Только ты не подумай, что я вешаюсь из-за тебя. Нет! Просто кризис. Мировой финансовый кризис среднего возраста. Знал бы, верёвку купил. Вот у Давыдова наверняка есть длинный капроновый фал, но у него никогда не хватит чувства юмора повеситься в Новый год. Чёрт...

Долго балансирует и, наконец, падает. Садится возле дивана.

МАМОНТОВ: