присоединимся)…
Утекло и это.
И Самсон Есеич его узнал. Да он его еще до опытной проверки узнал вывод фановой (ну, канализационной, канализационной!) трубы, расположенный точно по центру комнаты.
Вот! Планировщики барака тоже, видно, рвались в бронзовый век, и комната Самсон Есеича замышлялась, оказывается, барачным санузлом, но кто-то своевременно разоблачил троцкистских зодчих за разбазаривание жилой площади, и восторжествовала братская выгребная яма соборного использования.
Ну и подумаешь, что раструб торчал в геометрическом центре комнаты. Самсон Есеича это не смутило, ибо гигиенист встал перед гением на колени, а провидец гигиениста поддержал. А гений, тот и сам заторопился: стойка от пола к потолку — раз! Еще три стойки по углам воображаемого квадрата со стороной в сто двадцать сантиметров — два! По потолку и полу связываем брусками. Посередине скрепляем брусками же. И получается от пола до потолка каркас параллелепипеда, и — три! — каркас обит сеткой, и как бы вольер получается.
Вольер? Посреди жилплощади?
— Ты, Есеич, никак попугаев в комнати держать удумал, а може, голубочков? — интересуется сосед, голубей державший, а с попугаями знакомый по журналу «Крокодил», где в попугайском виде изображаются тогдашний Секретарь ООН Трюгве Ли, Иосип Броз Тито и другие международные брехуны.
— Ты, Есеич, никак бетон химичишь? — интересуется любопытный. А Самсон а Есеич действительно повел мокрые работы. Намешивает бетон в корыте и ступочным бронзовым пестом трамбует его в опалубке.
— Ты чего это, Есеич, будку в горнице смастырил? Телефон-автомат тебе хрен поставят!
— Мечтаю стать фотолюбителем. Темнота нужна.
— Дак я б тебе б лучше б окно б асфальтовым лаком в три слоя закрасил. Лак у меня есь, и квач тоже есь! — предлагается сосед, забывая, идиот, что если окно залачить, то в помещении будет хоть глаз выколи всегда, даже до и после негативного и позитивного процессов.
И вот по центру комнаты (шестнадцать квадратных метров, высота потолка — два десять) воздвигся бетонный квадратного сечения тонкостенный столп. Вернее сказать — пилон. Он пока никакого ордера, ибо это всего лишь начатки функциональной архитектуры, но внутри этих всего лишь начатков маленький пол, выложенный плиткой с легким понижением от стен к замечательному круглому отверстию, аккуратно накрытому самодельным ковриком из аэростатной резины. А на квадратном потолочке — лампочка. Нет уж, не восьмисвечовая, а яркая-яркая, как в операционной! И можно запереться изнутри наборным запором.
И в милицию приходит темная смыслом бумага: «Такой-то такой-то не ссыт, где все. Протестуем. Весь барак».
А Самсон Есеич сколачивает вокруг пилона, словно вокруг ствола тенистого дерева в южном дворе, стол, и стол этот удобен: на одном повороте проводочки луди, на другом — тетрадки проверяй, на третьем — трудись над размером 40 х 50, а четвертой стороны нету, потому что там дверь в пилон.
Но сейчас, к слову сказать, совсем летняя пора, а не та холодина, когда Самсон Есеич спал в ушанке и зарывал ноги в паклю. Сейчас совсем лето, и появилась Тата. И в томительных потемках кустов за Каменкой линия жизни на ладони Самсон Есеича пересеклась позавчера с линией любви на ладони Таты. И — чудо! — пошел третий день, а у него было все в порядке. Он впервые не занедужил, и обстоятельство это начинало грозить Тате замужеством. Да чего там грозить! — она уже и до одурманивших ее кустов целиком положилась на добрый взгляд круглых глаз Самсон Есеича!
А вчера, вместо того чтобы пойти на уличное собрание окрестных жителей, на котором участковые Колышев и Воробьев призывали население сдать оружие, а все обалдело глядели, не понимая, что это значит, а Воробьев и Колышев тоже не постигали, но пришло распоряжение оповестить всех о сдаче оружия — так вот вчера вместо собрания Самсон Есеич поехал с Татой кататься на лодке по Останкинскому, который в парке, пруду и не слыхал, как участковые оповещали, мол, пока и поскольку все происходит добровольно… и так далее.
И в милицию пошла бумага: «Такой-то такой-то на сдачу оружия не ходил, и ночуют непрописанные. Протестуем. Весь барак». Тут уж, наконец, в отделении зачесались, и к вечеру участковый Колышев был выделен в наряд для проверки сигнала.
А Самсон Есеич к вечеру ожидал в гости Тату и, кажется, в гости последние, потому что к себе домой в гости не ходят.
Он старательно устроил стол: рыбки всякой положил, колбасочки всякой, икры тоже (уж кто-кто, а бакинцы это умеют!), заправил винегрет майонезом, провидец, ибо майонез никто не брал, считая его протухшим сливочным маслом, для продажи набитым в мелкие баночки, которые потом и сдать нельзя; поставил на околопилонный стол хрустальный кубок с крюшоном, прибрался, на три гвоздя повесил раскиданную одежу, сложил стопкой пластинки «Крейцеровой», прежде сползавшие одна с другой в запыленной груде, поставил две стопочки, две рюмки, поместил в гипонулевую камеру шампанское, зарядил водой под лед будущие стаканы и для шампанского, и для крюшона, а на случай, если отключат свет, что в те поры случалось, и льду в белом весельчаке не нальдится, расстарался достать жидкого кислорода, каковой и принес из школы в известном нам сосуде Дьюара, намереваясь, если что, подлить кислород в стаканы с шампанским. И сосуд Дьюара, умелейшей рукой установленный на штативе, засверкал на одном из колен стола, и в зеркальной его, в самоварной его поверхности отражались пылкие лампочки, зажженные по всей комнате, и было хорошо и ярко, а Самсон Есеич, то и дело — с марганцовкой, клизмочкой и большой лупой — уходивший в пилон еще разок провериться, ничего пугающего ну совсем не обнаруживал.
И Тата пришла. И она уже освоилась в комнате. И уже знала, где стоит бутылка с какой концентрированной кислотой, и была предупреждена, что в жидкий кислород чайную ложечку опускать не следует, и свет не отключали, и они ели и пили. И Самсон Есеич, тоже освоившись, несколько раз галантно говорил: «Извините, я выйду на минуточку!» — и выходил в пилон для еще одной придирчивой самопроверки, пока Мирон Полякин изощрялся в пиццикато. И кое-что уже было сказано и вот-вот будет досказано, и Самсон Есеич воскликнул: «А теперь перейдемте к десерту!» — и они перешли. Взяли и перешли на противоположную сторону пилона, где был сервирован десерт. И Самсон Есеич пошел в коридор за сюрпризом — мороженым! — оно до вечера додержалось в гипонулевой жестянке, и увидел в коридоре притаившегося Колышева. «А я к тебе, Самсоня! — сказал возникший Колышев. — По сигналу пришел! Проверять тебя надо!» — и вошел с Самсон Есеичем, а тот с мороженым в комнату, а Тата, между прочим, воспользовавшись отлучкой Самсон Есеича, находилась в пилоне, и ее как бы в комнате не было.
«Ты чего не пришел на сдачу оружия? — спросил, моргая от яркого небарачного света, Колышев. — Не имеешь, что ли, что сдавать?» «Как не имею? Имею!» — а в коридоре — ха-ха-ха! — зашелся освобожденный минуту назад от мороженого холодильник. Ха-ха-ха! — и Колышев — прыг! — отскочил и схватился за кобуру…
Но кобура была пуста…
Пуста она была не потому, что пистолеты имелись тогда не у каждого милиционера, хотя кобура висела на каждом; и не потому, что милиция, вообще говоря, была вооружена просто интересно — железнодорожным, скажем, милиционерам была придана в те годы шашка — оружие, годное лишь для верховой рубки. Вещь длинная, увесистая и болтающаяся, шашка почему-то телепалась у левого сапога путейской милиции, одетой в черное с малиновыми кантом и шнуром, мешая ходить через путя. Ходить было ужас как трудно — колея по насыпи высокая, щебенка с-под ноги выворачивается, шпалы под шаг не попадают, а тут еще подхватывай шашку, чтобы по рельсам и на стрелках не колотила.
Хуже всего было кидаться врассыпную (особенно на сортировочных станциях, где много путей), когда через первую (секретную) путь мчались на юг или с юга два пустых состава, потом поезд, везущий самое дорогое, что у нас было, потом опять два пустых.
Ага! Ну-ну! Ясно же! Ясно, почему шашки, черное и малиновое. Получается, точь-в-точь городовые. И самое дорогое наше всякий раз вновь переживало свои героические побеги из сибирских ссылок, но теперь
