3! ной ценным фарфором столовой, Руманов предложил 2 мне издать полное собрание моих сочинений. Это было явно преждевременно, так как тогда мною было напечатано всего только около десятка философских и литературных статей и ряд писем с фронта.
О том, что меня стали все чаще и чаще приглашать на всевозможные митинги, говорить не приходится – это было в духе эпохи. Выдерживая стиль скупого на слова Савинкова, я стал иногда отказываться.
Но все эти внешние успехи нас с Наташей мало радовали. Как раз в те петербургские дни мы острее, чем когда бы то ни было, чувствовали призрачность нашей жизни и потому скорее тяготились, чем соблазнялись ее приятными сторонами.
Странно, что за все время моей службы в Политическом управлении я ни разу не вспомнил, что рядом со мною живут: Блок, с которым мне всегда хотелось ближе познакомиться, Ремизов со своими ужимками и зверюшками, Мережковские, которых я знал еще с фрейбургских времен, Анна Ахматова, Николай Ону- фриевич Лосский и целый ряд других, интересовавших меня людей – весь этот мир словно выпал из моего сознания. Летом 1917?го года мы жили в Петрограде так, как будто бы я никогда не был причастен миру искусства, литературы и философии. Почему мы так жили, мне и сейчас непонятно. Быть может, я очень уставал от непривычной, внешне напряженной и внутренне мучительной работы; быть может, инстинктивно чувствовал обреченность того мира, в котором жил до войны, и как-то боялся боли прикосновения к нему. Но скорее всего мы с Наташей потому почти никуда не ходили, что как-то хотелось спрятаться от наступающего со всех сторон ужаса. Всего естественнее было нам потому сидеть дома и, смотря через открытое окно нашей комнаты на коленопреклоненного ангела на крыше Исаакиевского собора, беседовать о том, что было и чего уже никогда не будет. Часто к вечернему чаю приходили друзья, фронтовики, некоторые товарищи по службе. Говорили мы о самых разных вещах, реже всего о политике.
От нас Евгений Балашевский и его состоявшие при Савинкове друзья, все молодые офицеры, часто отправлялись в «Привал комедиантов», о котором стоит сказать несколько слов. В этом «Привале», если верить типичному представителю петербургской богемы
и тонкому поэту Георгию Иванову, в 1917-ом году за одним столом сиживали: адмирал Колчак, Борис Савинков и Лев Давидович Троцкий.
Этот, талантливо расписанный Судейкиным, Борисом Григорьевым и Яковлевым, подвальный ресторан, был разбогатевшим, но и опошлившимся наследником знаменитой «Бродячей собаки», скромного, парижски-богемного ресторанчика, в котором в 1913-м году, после театра и публичных лекций, начали соби- .› раться поэты и художники новейшей формации, все- 2 возможные «будетляне», «гилейцы», «акмеисты», «эго- С футуристы», вперемежку с необходимой для рекламы ^ и денежного оборота разряженной буржуазной публи- (3 кой. !1
Нет сомнения, что в ночной жизни «Бродячей со- 51 баки» было много озорства, хулиганства и рекламы. ‹ Не всерьез же, на самом деле, уверял Бурлюк благо- ¦5 говейно слушавших его светских дам, что он любит ]? не их, а «беременных мужчин». Не всерьез выкрикивал ? Алексей Крученых в лицо офраченным «фармацевтам», как футуристы именовали всех буржуев, свое:
Испарь овчины
И запах псины. ? Лежу, добрею на аршины. |^
Все это было, конечно, лишь звуковым выра- ^ жением тех цветных кофт и цилиндров, в которых про- 5 возвестники нового искусства с намазанными физио- ? номиями появлялись на улицах Москвы и Петербурга.
И тем не менее надо признать, что за всем этим «размалеванным сумбуром» и пьяным смрадом скрывались очень существенные психологические и социологические реальности.
Главною чертою всех разновидностей футуризма, который появился за несколько лет до войны и пышно расцвел в революцию, была борьба против «плато
низма» в искусстве и тем самым против русской темы в символизме. Небо, этот центральный символ религиозного, романтического и идеалистического искусства, было объявлено «трупом», звезды – «гнойною сыпью» (интересно, что сыпью звезды называл уже Гегель). В связи с походом против неба, была возвещена непримиримая война всем его «гнусно-сладкоголосым и лицемерно-продажным» певцам.
Как сейчас помню присланную мне голубовато-серую тетрадку, в которой на оберточного типа бумаге был напечатан манифест футуристов и ряд футуристических произведений Бурлюка, Крученых, Елены Гуро, Велемира Хлебникова и других исчезнувших из памяти поэтов. Назывался этот, кажется, первый сборник русских футуристов «Пощечина общественному мнению». Помещенный в нем манифест призывал к действенной ненависти, к старому поэтическому языку, к безудержному словотворчеству, к низвержению великих поэтов с корабля современности в морскую пучину. Надо ли говорить, что весь манифест был преисполнен совершенно непостижимым самообожанием и самовосхвалением. Помню, до чего я возмущался и до чего недоумевал, читая северянин-ское:
Я, гений Игорь Северянин, Своей победой упоен, Я повсемирно объэкранен, Я повсесердно утвержден.
В свое время все это казалось субъективным бредом сумасшедших, хотя частично и очень талантливых людей (ритм и синтаксис Маяковского меня сразу так же поразили, как и какая-то особенная музыкальность Хлебникова и своеобразная глубокомысленность нежных невнятиц Елены Гуро). Но вот прошли годы и стало ясно, что сквозь искусство футу
ристов пробивалась в жизнь величайшая тема новой истории, страшная тема большевистской революции, с ее футуристическим отрицанием неба и традиции, с ее разрушением общепринятого русского языка и заменой его интернационалистическим рев-жаргоном, с ее утопическим грюндерством, доверием к хаосу и даже с полною возможностью для вождя всемирного пролетариата именовать себя вслед за Велемиром Хлебниковым «президентом земного шара».
Провозглашая свои «благоглупости», как писали ? консервативные литературные критики, футуристы на самом деле зачинали великое ленинское безумие: кре- « пили паруса в ожидании чумных ветров революции. ?
В кубистическом портрете показательно искажал- * ся тот Божий образ в лице человека, над которым впоследствии так жестоко надругалась человеконена- ' вистническая, большевистская власть. В кубистиче- 5 ских натюр-мортах и конструкциях явно предвосхи- I щались, как уже было указано Муратовым, формы ц тупорылых броневиков и танков, этих героев рево- « люционной улицы и современной войны. Где-то бро- ^ шенное Оскаром Уальдом замечание, что туманы Лон- |* дона являются подражанием акварелей Тернера, ко- С нечно, лишь эстетический парадокс, но то, что боль- ? шевизм представляет собою социал- политическое во- С площение того образа новой культуры, который впер- ; вые наметился в футуристическом искусстве, оспари- ¦ вать вряд ли возможно. Готовящиеся в истории сдви- ! ги всегда пророчески намечаются в искусстве.
Профетизм революционно-футуристического искусства звучал в «Привале комедиантов» весьма приглушенно. Бродячая собака в нем не лаяла, а послушно стояла на задних лапах у заставленных водками, винами и закусками столиков, за которыми кутила снобистическая буржуазия. Лишь после Октябрьского переворота она, взбесившись, вырвалась на улицу.
В интересных метрических стихах обращался товарищ Маяковский к красной гвардии, упрекая власть в том, что, ставя к стенке буржуев и белогвардейцев, она все еще щадит Рафаэлей и Пушкиных…
Я уже говорил, что в центре мероприятий, которыми Корнилов, Савинков и Фелоненко надеялись восстановить боеспособность армии и порядок в тылу, было полное восстановление смертной казни. Восстановленная сразу же после провала наступления в пределах действующих армий, она, по мысли нового Главнокомандующего и управляющего военным министерством, должна была быть распространена и на тыл.
Данное мною Савинкову при занятии поста Начальника политического управления согласие на защиту фронтовых расстрелов превращалось, таким образом, в готовность защищать «институт смертной казни» и в тылу.
Я знаю, многие меня не поймут, но мне важно сказать, что приятие смертной казни оказалось для меня возможным лишь потому, что незадолго до начала войны в моей личной жизни закончился тот сложный и тяжелый период, из которого я вынес твердое убеждение, что без готовности принесения в жертву своей и чужой жизни осилить жизни нельзя. Гуманное отношение к жизни тем и отличается от священного, что для
