обнаружил, что утоление жажды зависит от конвоира:
«Если подобрее, так раз или два принесет, а надоело ему бегать с чайником — хоть умирай от жажды»[1815].
В лагере Марченко испытывал такой же, как его предшественники, постоянный голод. Его дневной рацион содержал 2400 калорий:
700 г хлеба,
450 г капусты и картошки (часто гнилых),
80 г трески (часто испорченной),
50 г мяса,
30 г крупы или лапши,
20 г жиров,
15 г сахара.
При этом сторожевой овчарке полагалось 450 г мяса.
Как и в прошлом, заключенным доставалось не все, что было положено по нормам питания, и возможностей купить что-либо дополнительно было мало.
«За шесть лет тюрьмы и лагеря я дважды ел хлеб с маслом — привозили на свидание. Съел два огурца: в 1964 году один огурец, а еще один — в 1966-м. Ни разу не ел красного помидора, ни разу яблока. Это все запрещено»[1816].
Выполнение трудовой нормы по-прежнему имело значение, но характер работы изменился. Марченко работал грузчиком и столяром. Леонид Ситко, который тоже был в то время в Дубравлаге, занимался изготовлением мебели. Заключенные мордовских женских лагерей работали на фабриках — часто на швейных машинах[1817]. В другом лагере для политических, находившемся близ Перми, работали опять-таки с древесиной. В одиночных камерах, куда часто стали сажать к 80-м годам, шили рукавицы и арестантскую одежду[1818] .
Со временем Марченко обнаружил, что условия жизни ухудшаются. В середине 60-х годов в лагерях было три режима — облегченный, общий и строгий. Соответственно, как минимум три категории заключенных. Очень скоро заключенным строгого режима (в их число входили все политические) снова запретили носить свою одежду и стали выдавать черные бумажные куртки. Хотя письма и бандероли с книгами, журналами, газетами (только советскими) можно было получать без ограничений, отправлять письма разрешалось два раза в месяц. На строгом режиме заключенный не мог получать с воли продукты и сигареты.
Марченко пришлось отбывать срок и по уголовной, и по политической статье, и его описания блатного мира звучат знакомо. По сравнению со сталинским периодом уголовная субкультура стала еще грубее и подлее. После войны между ворами и суками конца 40-х преступники разделились на большее число категорий. Евгений Федоров, бывший заключенный, получивший первый срок в 1967 году за грабеж, называет несколько «мастей»: не только «воры» и «суки», но и «свояки» (начинающие воры) и «красные шапочки» («воры-одиночки») — возможно, «духовные» преемники послевоенных «красных шапочек». Заключенные-«земляки» объединялись в «семьи» для самозащиты и прочего. «Семья», по словам Федорова, решала, кого послать на убийство:
«Допустим, попадает так, что у Рашида срок 12 лет, ну что ему добавят? — трешку. Рашид берет нож и идет убивает».
Жестокая «культура» гомосексуального насилия и господства, о которой говорилось и в некоторых более ранних описаниях тюрем и колоний для несовершеннолетних, тоже играла теперь гораздо большую роль в жизни уголовников. Неписаными правилами они подразделялись на две группы — тех, кто «шел за женщину», и тех, кто исполнял роль мужчин.
«Первых все презирали, вторые ходили в героях, хвастаясь своей мужской силой и своими „победами“ не только друг перед другом, но даже и перед начальством», —
пишет Марченко[1819]. Начальство учитывало гомосексуальный фактор: в любой тюрьме, по словам Федорова, «есть камера, где педерасты, вся нечисть сидит». Попасть в нее мог, в принципе, кто угодно:
«Ну, проигрался в карты, и ты должен вместо женщины…».
В женских лагерях столь же широко было распространено лесбиянство, и порой оно было не менее свирепым. И. Ратушинская вспоминала, как одна заключенная отказалась пойти на свидание к приехавшему мужу и двухлетнему сыну. У нее была лагерная возлюбленная, и она смертельно боялась сцены ревности[1820].
В 60-е годы в советских тюрьмах и лагерях вспыхнул туберкулез — это бедствие продолжается и сегодня. Федоров описывает положение так:
«Если в бараке спят восемьдесят человек, из них человек пятнадцать тубиков. Их никто не лечил, там таблетки все были одинаковые, от головы, от ноги. Врачи там были как эсэсовцы, она с тобой не разговаривает, вообще не смотрит, ты никто».
В довершение всего многие заключенные пристрастились к чифирю — чрезвычайно крепкому чаю, производящему наркотический эффект. Другие разными сложными способами добывали алкоголь. Те, кому разрешали работать вне лагеря, ухитрялись незаметно проносить спирт в зону:
«Берется презерватив и соединяется герметично с тонкой пластиковой трубкой (кембриком). Затем расконвоированный все это хозяйство заглатывает, оставляя наружный конец кембрика во рту. Чтоб его не затянуло внутрь, он крепится в щели между зубами (зэки со всеми тридцатью двумя зубами вряд ли встречаются в природе). Через кембрик с помощью шприца в проглоченный презерватив закачивают эти самые три литра — и зэк идет в зону. Если соединение сделано неловко или презерватив вдруг порвется в зэковском желудке — это верная и мучительная смерть. Тем не менее рискуют и носят — ведь из трех литров спирта получится семь литров водки! Когда герой является в зону, ожидающие его приятели начинают процесс выкачивания. Зэка подвешивают за ноги к балке в бараке, конец кембрика вынимают наружу и подставляют посудину, пока все не вытечет. Потом вытаскивают пустой презерватив — он свое отслужил. И весь барак гуляет…»[1821].
По-прежнему распространено было членовредительство — оно даже приняло еще более зверские формы. В тюрьме Марченко видел, как двое заключенных
«сломали от своих ложек черенки и проглотили; потом, смяв каблуком черпачки, проглотили и их».
После этого они разбили стекло и глотали куски, пока не вмешались надзиратели[1822]. Эдуард Кузнецов, осужденный за попытку захвата самолета в аэропорту «Смольный» под Ленинградом, описал десятки способов самокалечения:
«Я десятки раз был свидетелем самых фантастических самоистязаний. Килограммами глотают
